Давлетмурадов, изучавший, как мы знали, французский, разговаривал в нос и ввиду слабости голоса всегда на повышенных тонах. Ему нравилось вышучивать то одного, то другого ученика, если те не знали урока и стояли около доски, потупившись, шмыгая носом. А когда он начинал перекличку, мне казалось, что мою фамилию он всегда произносил особенно громко и при этом нарочно гнусавил еще больше. Опрос на уроке всякий раз начинался с меня. Но меня это уже мало тревожило, потому что изо дня в день повторялось одно и то же. Давлетмурадов, закончив перекличку, отодвигал классный журнал на край стола и, взглянув на меня с иронической улыбкой, произносил:
— Ну-ка, Курбанов, окажи любезность, иди к доске и напиши мне формулу воды.
В химии эта самая формула одна из простейших. Ее любой сможет выписать хоть левой ногой. Я уверенно направлялся к доске и, нисколечко не задумываясь, старательно выводил белым по черному: «Н2О». Давлетмурадов ставил мне в журнале пятерку да еще и громко восклицал:
— Ах, молодец, Курбанов! Не забыл такую трудную формулу! Видать, серьезно за химию взялся, а?..
— Да, учитель, — подтверждал я, не моргнув.
— Здорово занимаешься?
— Здорово, учитель!
Только спустя много дней, когда кто-то из ребят с ехидной ухмылкой окликнул меня: «Эй ты, Н2О!» — я понял, что Давлетмурадов изощренно мстил мне за давний мой грех.
Таким образом, по окончании школы из всей химии я только и знал как следует формулу воды. А прозвище «Н2О» приклеилось ко мне прочно, словно бы у меня и не было другого имени.
Получив на руки аттестаты зрелости, мы почувствовали себя не желторотыми птенцами, а уже вполне взрослыми людьми. И тем не менее именно теперь как никогда каждый из нас нуждался в серьезном совете близких. Мне хотелось продолжать учебу. Да и мать настаивала на этом. Но куда пойти? Какую специальность выбрать, чтобы не пожалеть впоследствии? Ребята шутили надо мной: «Ты — Н2О, какие у тебя могут быть колебания? Подавай на химфак. Примут без экзаменов». Но я не собирался на химфак.
Вот если бы выучиться профессии, связанной с историей или литературой! Учитель Чары говорил: заниматься историей — все равно что отправиться в путешествие в неведомые страны, где предстоят удивительные открытия. И теперь я хотел в такое путешествие, хотел листать пожелтевшие от времени и готовые рассыпаться страницы большущих книг в кожаных переплетах, окантованных золотом, с резными застежками. Меня все больше волновала мысль, что стоит мне приложить силы — и я смогу проникнуть в прошлое своего народа, изучить свой край и даже, может быть, открыть то, чего еще никто на всей земле не знает. Казалось, мне одному дано разгадать тайны волшебства, благодаря которым поэты прошлого могли захватывать своих слушателей и властвовать над ними. Мне хотелось проникнуть в особенности художественного мастерства и нынешних писателей, дознаться, почему такое случается, — когда читаешь книги, забываешь обо всем на свете и живешь той жизнью, какую они рисуют. Казалось, постигнувший их секреты и сам должен написать что-нибудь необычайное. Это было очень заманчиво и изо дня в день увлекало меня все больше. Я даже написал несколько стихотворений, но, правда, никому об этом не рассказывал. Понимал — мои стихи очень слабые, не передают и десятой доли тех чувств, что я хотел выразить. Но я не отчаивался. Я знал: прежде надо добыть волшебный ключ, которым поэты отпирают дверь в кладовую с неисчислимыми сокровищами красок родного языка…
В народе говорят: «Делай что тебе советует большинство». Для меня «большинство» составляли моя мать, Чары-мугаллим, Байрам и Донди. Я знал, что кто-нибудь из этого четырехугольника обязательно посоветует мне что-то дельное.
Поразмыслив, я решил, что прежде всего мне следует повидаться с моим учителем литературы Чары-мугаллимом.
Чары-мугаллим сидел во дворе на широком топчане, занимавшем почти половину увитой виноградом беседки. Он очень обрадовался моему приходу.
— А-а, Дурды, проходи, проходи. Спасибо, что не забыл своего старого учителя. Что нового у тебя, расскажи-ка. Какие планы? — Чары-мугаллим жестом предложил мне сесть рядом с ним.