— Что вы, учитель! — искренне воскликнул я. — Я вас никогда не забуду.
Чары-мугаллим засмеялся, покачивая седой головой.
— Вы все так говорите. А потом приходит время, и реже пишете письма. А потом и совсем перестаете. Разлетаетесь в разные концы света, словно птицы, — и не сыщешь…
— Я не забуду вас, учитель, — повторил я серьезно.
Чары-мугаллим уселся поудобнее, подобрал под себя ноги и погладил меня по голове, как маленького. Наверно, мы всегда казались им, учителям, маленькими, как и родителям.
— Хорошо. Приятно слышать от тебя такое, — сказал он задумчиво.
— Мне надо с вами посоветоваться, учитель. За тем и пришел.
И я поведал учителю, что хочу поступить на историко-филологический факультет Ашхабадского университета. Я заранее знал, что Чары-мугаллим спросит, почему я выбрал именно этот факультет, и, не дожидаясь вопроса, рассказал о своих надеждах, а также о том, что пробую писать стихи.
Чары-мугаллим выслушал меня внимательно и с ответом не торопился. Он хорошо знал мои сильные и слабые стороны. И теперь раздумывал, словно бы положив на чаши весов мои достоинства и недостатки. Так и не сказав ни слова, он встал, вдел босые ноги в растоптанные шлепанцы и направился в дом. Я оглядел чисто подметенный и побрызганный водой дворик. Позади беседки между подвязанными к шестам кустами винограда буйно разрослась кукуруза. Подле самой глинобитной изгороди две вишни низко склонили гибкие ветви, утяжеленные бордовыми гроздьями ягод. Возле колодца разбита была пестрая клумба, ветерок доносил оттуда терпкий запах райхона.
Чары-мугаллим вынес небольшое ведерко с водой. Потом пошел к винограднику и срезал несколько кистей желтого, прозрачного, словно янтарь, телинбармака и черного, с синеватым налетом монты, опустил в воду. Вернувшись в беседку, поставил ведерко на топчан.
— Бери, угощайся.
Над головой в листьях виноградника шныряли воробьи. Учитель посмотрел на них с улыбкой.
— Оставил им несколько кистей. Не стал надевать мешочки. Склевали. А теперь еще просят…
Помолчали. Виноград был сладкий и хрустел на зубах. А возьмешь несколько ягод — рот сразу наполняется душистым соком.
— Знаешь, Дурды, — заговорил учитель, — все науки важны для человечества, и, конечно, история и литературоведение тоже. Я не могу не одобрить твой выбор. Но, мне кажется, ты ошибаешься, когда рассматриваешь историю и литературу отдельно от других дисциплин. Если хочешь стать образованным человеком, достойным своего времени, не пытайся отмести все прочее в сторону. Историк обязан знать не только прошлое нашего мира, но и диалектику жизни, законы развития общества. Он должен быть сведущ в новых открытиях — и в физике, и в химии, и в математике, и в бесчисленном множестве совершенно новых наук, рожденных нашим веком… Человек, начавший писать, только тогда становится писателем, когда лучше всех знает то, о чем хочет рассказать людям.
Я всегда считал, что наш Чары-мугаллим самый умный человек из всех, кого я знал, и старался запомнить каждое его слово.
— Из всех моих нынешних выпускников я больше всего верю в тебя, Дурды, — продолжал учитель, и мне с каждой минутой становилось все приятнее его слушать. — Не подумай только, что я делаю тебе комплименты. Нет, мне всего-то хочется, чтобы ты уверовал в свои силы. К тому же, если ты уже твердо решил связать свою судьбу с литературой, значит, ты и сам хорошо знаешь себя, разглядел свои склонности, надеешься на свои способности. Я искренне рад, что привил тебе любовь к своему предмету. Литература, Дурды, — это бездонный, необъятный океан с бесчисленным множеством неведомых, больших и малых островов, открыть и изучить которые еще кому-то предстоит… Взять хотя бы нашу национальную литературу. Чтобы прочитать одни только народные дестаны, и жизни не хватит. Разве сегодня мы можем сказать, что наше народное творчество до конца изучено? Нет, конечно!..
После таких проникновенных слов любимого и доброго учителя можно ли было раз и навсегда не решиться стать литературоведом? Мне хотелось сейчас же начать ходить из аула в аул, от дома к дому, разыскивать старинные книги, записывать народные сказания. Я проникся еще большим уважением к известному собирателю фольклора Вельмураду-аге, который когда-то отдал за одну небольшую книжицу рукописей Махтумкули свою стельную верблюдицу.
Радужные мечты кружили мне голову, когда я мчался домой. Взахлеб, перескакивал с пятого на десятое, я рассказал матери о разговоре с Чары-мугаллимом. Она тихонечко вздохнула, погладила меня по стриженной наголо голове и сказала: