— Сами видите. Снимаю квартиру, — сказал я.
— Ты молодец, не забываешь родных, часто пишешь…
Я несколько секунд смотрел на Торе в упор. Меня даже в жар бросило оттого, что он, Торе-усач, смеет говорить о моих родных. Я чуть не задохнулся от злости, но все-таки постарался сдержаться: кто бы он ни был, он мой гость, обычай предков повелевает быть гостеприимным.
— Не вам печалиться о моих родных, — сказал я. — Нас теперь осталось всего трое: брат, я да сестренка-школьница. Не умер бы отец, может, и мать бы еще жила…
— Эх-хе-хе, — шумно вздохнул Торе-усач и, немного помолчав, добавил: — Вижу, все еще считаешь меня виноватым в смерти отца…
— Да! Это вы все тогда подстроили! — закричал я, сорвавшись, но тут же взял себя в руки.
Мы долго молчали.
Потом он, уставившись в пол тусклыми зеленоватыми глазами с нависшими пухлыми веками, тихо сказал:
— Я, Дурды, не для ссоры пришел к тебе. Знаю, что не могу рассчитывать на твою любовь. Но все-таки мой возраст и моя поседевшая голова требуют почтения. Поэтому, прошу тебя, наберись терпения и выслушай меня…
— Скоро начнет светать. Поговорим лучше утром, — сказал я и нарочито громко зевнул.
Торе пожал плечами.
— Хорошо. Будь по-твоему. Но знай, у меня к тебе большая просьба, Дурды. Очень большая…
Его взгляд скользнул мимо меня и остановился на фотографии моего отца, висевшей в небольшой рамке над кроватью. Разговаривая со мной, он избегал моего взгляда, но встретился взглядом с моим отцом. Усмехнулся и воскликнул неожиданно громко, будто встретив старого друга:
— Ого! Это не Курбана-ага портрет? Золотой был человек, бедняга! Хлебосол, каких не сыскать. Друзья часто собирались в те времена у вас в доме. Мне часто доводилось делить с ним…
— Торе-ага, не будем говорить об этом! — перебил я его.
Он замялся. Принялся вытирать платком шею и лоб.
Я закрыл дымоход, постелил у печки свое ватное одеяло, вместо подушки свернул и положил под голову пальто.
— Ложитесь на кровать. А накрыться вам придется своей шубой, — сказал я.
— А ты чем накроешься? — спросил Торе.
— Обо мне не беспокойтесь. На один край одеяла лягу, другим накроюсь. Не привыкать.
Торе стоял около этажерки и рассматривал книги, притрагиваясь к каждой рукой.
— Неужели ты все это прочитал?
Я уже улегся и промолчал.
— Ума не приложу, как у вас, молодых, хватает терпения и времени читать книги! Может ли столько уместиться в одной голове. Ах да! Это у тебя, наверно, по наследству… Твой покойный отец чего только не знал! Даром, что чабаном был, иной ученый столько не знает. Бывало, приду на пастбище, сидим всю ночь у костра, а твой отец рассказывает и рассказывает — всякие народные сказания, дестаны. Так и просидим, бывало, до утра, не сомкнувши глаз. Откуда он брал их столько?.. Хотя не мудрено. Чабаны за рассказами время коротали. А у отца твоего память была хорошая — запоминал. Да и пересказывать умел как никто другой. Подручные слушают, бывало, рты поразевают.
Я сделал вид, что сплю, но Торе не умолкал. А я не мог слышать его голос. Приподнялся на локте и оборвал речь гостя:
— Я вас просил не говорить о моем отце!
Торе-усач осекся и едва не выронил книгу, которую перелистывал, но через несколько минут — видно, желая меня растрогать, — шумно вздохнул и снова ударился в воспоминания:
— Твоя бедная матушка тоже не отставала от своего хозяина. Когда она работала воспитательницей в детском саду, разучивала с малышами всякие песни, а потом они выступали в колхозном клубе. Видел бы ты радость родителей, чьи дети пели на сцене. Я и теперь как вспомню — слышу тот звонкоголосый хор…
— Уже поздно. Ложитесь на мою кровать, я вас очень прошу. Мне завтра в институте целых шесть часов слушать лекции, — взмолился я. — Погасите свет.
— Когда же ты успеваешь читать столько книг, если днем идешь в институт, а ночью спишь, как все?.. А Донди мне вчера сказала: когда близятся экзамены, они спят всего два-три часа в сутки. Это же ад, на который вы, дурни, обрекли себя добровольно… Ну, ты — ладно, ты мужчина, тебе нужна грамота. А она не дура ли? Променять спокойную жизнь, достаток на сумасшедший дом!
Когда я услышал имя Донди, надо мной будто кто-то взмахнул невидимой рукой, прогоняя сон. Я приподнялся и посмотрел на Торе — он сидел на кровати, стягивал сапоги. Потом он выключил свет. Я услышал, как пружины жалобно заскрипели под его грузным телом.
— Разве Донди здесь… в Ашхабаде? — спросил я, едва расслышав себя, и тут же испугался, что по дрожи в голосе Торе заметит мое волнение.