— А ты разве не знал?
— Впервые слышу… — насколько можно равнодушнее сказал я.
— Обманывать — недостойно мужчины. Дурды, — с нажимом продолжал Торе. — Донди мне во всем призналась. Зачем скрывать?.. Она мне сказала, что часто видится с тобой… Что вы ходите вместе в кино и театры… Я хочу тебе сказать, Дурды, недостойно настоящего джигита совращать замужнюю женщину… У нее своя семья, свое счастье… И ты посягаешь на все это, на ее честь… Надо ли тебе напоминать, как обходились в недавние времена с теми, кто посягал на честь женщины…
Торе еще что-то говорил. Но я не слушал. Монотонный его голос слышался мне отдаленными, приглушенными расстоянием, раскатами грома, которые не сулят дождя. Я ломал себе голову, зачем Донди понадобилось говорить отцу неправду. Зачем очернять себя перед ним? И, чего доброго, перед всем аулом? Ведь я и вправду не знал, что Донди в Ашхабаде! И если бы даже знал, еще неизвестно, захотел бы видеть ее или нет…
— Она давно в Ашхабаде? — снова спросил я.
Торе молчал. Я откинул одеяло и сел.
— Донди давно в Ашхабаде? — переспросил я громко, разозленный тем, что Торе неожиданно уснул.
Стараясь успокоить себя, я думал: «Стоит ли жалеть о пироге, упавшем из рук в дорожную пыль?..»
Торе шумно посапывал, бормотал во сне что-то невнятное. Сгоряча я хотел разбудить его, расспросить о Донди, но передумал. Зачем этому человеку понадобилось напоминать мне давным-давно забытое? Разве не он сам, отец Донди, постарался, чтобы и я и она вырвали из своих сердец память друг о друге? Я сидел, прислонясь к остывшей печке, безучастно смотрел на квадрат окна, откуда сочился призрачный свет, наполнял комнату таинственными тенями, слушал, как в углу шуршит мышь, — и даже не заметил, как разболелась голова от мыслей, путаных, бессвязных, которым не было ни конца, ни края.
В тот год, помнится, зима выдалась злющей. Старики сказывали, что, почитай, лет двадцать не видали такой стужи и столько снега. И не то беда, что зима пришла суровая, а то, что рано подступила, нежданно-негаданно нагрянула. В эту пору каждый год чабаны еще только начинали заворачивать колхозные отары в аулы, где уготовлены для них были теплые кошары, и до первых заморозков успевали добраться до места. А тут с октября зарядили дожди. Раскисли дороги — и на арбе не проехать, не то что на машине. Две арбы так и застряли неподалеку от аула, увязнув по самые оси в глине. Возницы выпрягли лошадей, чтобы не мучить зря животных, и оставили свою двухколесную технику среди чистого поля с задранными к небу дышлами. Думали, когда перестанет дождь, вернутся с кетменями и лопатами и вызволят свои арбы из плена. Однако, прежде чем высохла после дождя земля, ударили морозы. И остались арбы стоять на дороге, вмерзшие в землю, воздев руки-дышла к небу, будто молили о помощи. На деревянных спицах огромных колес наигрывал тоненько разбойник-ветер. По степи носились, вырывая траву с корнем, громадные белые метелки, извивались, мешались в бешеном хороводе — это ветер вздымал мелкий сухой снег, перемешанный с песком, и швырял на аул, припавший к ровной груди степи.
Как-то в степи чабанам, которых непогода застала на полпути к дому?
Наша мама не находила себе места, ежилась в страхе, слыша тягучее и злое завывание ветра в трубе. Шептала что-то побледневшими губами, словно молилась. Приговаривала:
— Горе мое!.. Знала бы сейчас, где отец ваш, побежала бы, отнесла ему тулуп, что-нибудь горячего поесть… В такую пору и волки стаей могут напасть. Убереги его, господи…
Мы все трое — я, мой старший брат Байрам и сестренка Эджегыз — старались ее успокоить как могли. Каждый говорил свое: мол, отец, наверно, просто задержался в степной кошаре, пережидает непогоду; или, может, уже где-нибудь совсем близко, подходит с отарами к аулу. А на душе у самих тоже кошки скребли. Когда начинало смеркаться, мне становилось страшно.
Но прошел день, минул второй. Многие чабаны уже пригнали свои отары. А нашего отца все не было и не было… В кишлаке переполошились и родные подручных моего отца. То и дело прибегали к нам, спрашивали, нет ли вестей.
Мать повязала голову теплым платком, надела полушубок.
— Пойду к Торе-аге, пусть верховых пошлет в степь на розыски. Он заведующий фермой, кому еще заботиться о чабанах, как не ему.
Я напросился проводить маму до дома Торе-усача.
Белая мгла разлилась в степи. Солнце лохматым рыжим клубком висело в небе, едва просвечивая сквозь белый полог тумана. Упругий ветер на разные голоса гудел в ветвях деревьев, покрытых ледяной коростой. Срывалась из-под ног поземка, снег больно хлестал по лицу. Снег вился, завихрялся над полем, вздымался до самого неба, белой пеленой закрывая солнце. «Ва… уу-у… ва-ва-ва…» — стонут телеграфные провода, будто кто-то водит по ним огромным смычком. Мать быстро хватает меня за руку, притягивает к себе.