Я очнулся, почувствовав на лице холодные брызги воды. Меня кто-то тормошил, приговаривая:
— Вставай. Нельзя же так Ведь ты взрослый мужчина.
Я узнал по голосу Чары-мугаллима.
Мне подали табуретку. Я сел. При людях я старался держать себя в руках и не плакать. Мамина постель аккуратно прибрана. Мамы не было. Совсем не было… На целом свете. А мне все казалось, что вот сейчас я услышу ее голос: «Дурды-джан! Приехал, сынок? Здравствуй…» Разве может такое произойти, чтобы я приехал издалека и мама мне ничего не сказала? Ни словечка ласкового!..
Наступило утро. Такое же, как всегда. И уже не такое… Из степи налетел прохладный ветер. В шорохе листьев мне чудился шелест маминого платья. Она обычно вставала в это время, затыкала дымовое отверстие в потолке, чтобы — мы не замерзли, и проверяла, хорошо ли мы укрыты.
В замочной скважине огромного, обитого разноцветной жестью сундука торчал ключ, словно мама только что доставала из сундука вещи. Всякий раз, когда мама открывала это хранилище почти всего нашего состояния, мне нравилось извлекать на свет и примерять расшитый хивинский халат моего отца и его белую мохнатую папаху. Мама весело смеялась, когда я исчезал вовсе, утонув в отцовой одежде.
— Тебе еще расти да расти, сынок, чтобы одежда отца стала впору, — говаривала она. — Получишь этот подарок на свою свадьбу.
Одежду умерших по обычаю развешивают на стенах. Не так-то много было нарядов у нашей мамы. Вон атласное бордовое платье, в котором она ходила в гости. Рукава свесились вниз, словно скорбят: «Кончились празднества для нашей хозяйки, не видать их больше и нам…» А вон на подушке с яркими петухами лежит платок, который я прислал из Ашхабада. Мама успела его надеть всего один раз, при мне.
На полке под потолком — пузатый фарфоровый чайник. Его носик, как всегда, аккуратно заткнут бумажной пробкой. Рядом увесистый глиняный кувшин. Всего несколько дней назад мама доставала из него мясо, чтобы сготовить мне чай-чорбу. Горлышко кувшина накрыто белой тряпицей, завязанной ее руками.
Я с трудом встал — словно свинцом налито тело. Вышел из дому. Я брел вдоль улицы, сам еще не осознав куда. Солнце показало раскаленный край над горизонтом… Ноги принесли меня на кладбище. Оно очень большое, это кладбище. В несколько раз больше самого нашего села. Столько поколений покоится в этом городе мертвых! Пусть будет земля для вас пухом… Все могилы схожи одна с другой. Подле одних, в изголовье, воткнут острием вниз бычий рог, около других — просто палка.
Я долго блуждал между могил, пока не отыскал свежий бугор земли, с которого ветер еще не успел сдуть мелкого, как пыль, красного песка. У изголовья могилы торчала оструганная длинная палка. На ее конце как флаг развевался белый клочок материи. В моем сознании никак не могло уместиться, что там, под этим малюсеньким холмиком, теперь покоится моя мама. Я ткнулся лицом в холодную землю и обхватил холмик руками: «Мама, зачем же ты ушла, не дождавшись меня! Не подождала, пока я отплачу тебе сыновьим добром за твое добро!..» Посвистывал ветер, шевелил сухие былинки среди могил, да лоскуток похлопывал на палке.
Оборвалась моя надежда возвратить маме хотя бы частичку того, что она сделала для меня. Я думал, закончу университет, стану работать и обязательно привезу маму к себе в Ашхабад. Я был уверен, что она согласится: ведь я у нее любимый сын. А если она не захочет переехать в город, сам приеду в аул и стану преподавать в школе. Где бы ни довелось мне жить, мама непременно должна быть со мной. Чтобы, когда ко мне придут друзья, я мог сказать: «Мамочка, чай будет?» А когда она подаст чай, спросить у гостей: «Вы когда-нибудь пили такой вкусный и душистый чай?..» И сейчас бы я к тебе пришел, мама, если бы ты меня впустила! Пусть пухом будет земля, в которой ты лежишь!
Я взял горсть земли и высыпал на могилу, отдавая последний сыновний долг.
Со дня похорон минуло семь дней. За это время, по мусульманскому верованию, душа покойной достигла рая. С утра в нашем доме собрались люди на молитву. За день мулла несколько раз становился на колени и без передышки, по два-три часа кряду монотонно читал коран. Когда он, подняв глаза к потолку, громко произносил «А-аминь!» и проводил ладонями по лицу и бороде, собравшиеся повторяли за ним.
Потом соседки, которых Байрам попросил помочь, приносили угощения. Перекусив, попив чаю, люди снова углублялись в молитву.
К вечеру стали расходиться.
Мужчины, прощаясь, говорили скорбно: «Пусть бог покровительствует усопшей!» — и неторопливо направлялись к калитке. Женщины, облаченные в траурные черные одежды, уносили, придерживая на головах, узелки с поминальными чуреками.