Донди ушла от мужа. Знает ли она, что угрожает ей? В прежние времена такую женщину сажали на осла вперед спиной и, связав ей ноги под брюхом животного, возили из аула в аул. Каждый прохожий считал долгом бросить в нее булыжник. Потом ее, полуживую, оскорбленный муж закапывал по горло на какой-нибудь свалке мусора. И только сжалившийся прохожий мог положить ей в рот кусочек черствой лепешки… От этой мысли у меня по спине поползли мурашки. Я зябко повел плечами. «Куда она могла уйти?» Но тут же постарался успокоить себя: «Не все ли равно куда! Не стану же я искать ее. У нас в народе считается позором допить после кого-то оставшийся в чаше кумыс». Я медленно разорвал письмо Донди. Ветерок подхватил кусочки бумаги, и они закружились по двору, словно ночные бабочки.
На второй день я собрался уезжать. Байрама дома не было. Он ушел на работу чуть свет, еще до солнца, и не стал меня будить, дав выспаться напоследок в своей постели. А Эджегыз училась во вторую смену и теперь пошла провожать меня. Мы шли, взявшись за руки, и молчали. Ночью прошел небольшой дождь, и прибил пыль на дороге. Вымытая, выгоревшая трава отливала золотом. Солнце быстро поднималось к зениту, высушивало блестящие капельки росы на стебельках. Трава, просыхая, постепенно распрямлялась. Издалека, откуда-то из-за голубоватых кущ садов, еле слышно доносился рокот трактора. Там, за садами, простирались хлопковые поля. Подошла пора уборки, и какой-то нетерпеливый сборщик, верно, уже вывел на участок хлопкоуборочную машину.
На небе ни облачка. Даже дождевые тучки в наших краях подобны шарикам одуванчика: дунет ветер — и следа от них нет. Глядя на лазурное, гладкое, как шелк, небо, и не подумаешь, что ночью украдкой пробежал дождик. Нынешний день, как и большинство осенних дней, сулил жару.
Мы шли медленно. Мне стоило немалых усилий перебороть нежелание уезжать из дому. Сестренка тоже хотела оттянуть время расставания. Занятые своими мыслями, мы молчали и не заметили, как добрались до самого Туя-тепе. Присели в тени холма отдохнуть.
— Пиши нам чаще, хорошо, ага? — тихо попросила Эджегыз и тут же зашмыгала носом, вытерла платком глаза.
— Ну, ну, будет тебе, — сказал я, стараясь придать голосу покровительственную нотку и бойкость. — Незачем нам, сестренка, киснуть. Мама вырастила нас, спасибо ей. И вывела на дорогу. Теперь нам осталось пройти по той дороге, не оступаясь.
Эджегыз вздохнула. Посмотрела на меня и попробовала улыбнуться.
— Ладно. Счастливого тебе пути, ага! Я побегу обратно, а ты поторопись, чтобы не опоздать на поезд.
Мы поднялись. Я привлек сестренку к себе и погладил ее волосы. Только сейчас я заметил, как Эджегыз выросла за этот год: она почти доставала головой до моего подбородка.
— Пиши, ладно, ага? — попросила она шепотом и уронила горячую слезинку мне за расстегнутый ворот.
У меня у самого жесткий ком подступил к горлу. Я хотел упрекнуть ее — зачем, мол, портить настроение на дорогу, — но не успел. Эджегыз отстранилась и быстро пошла к аулу, не оглядываясь. Я долго стоял неподвижно и смотрел ей вслед. Она не обернулась. И лучше — не то увидела бы, как на щеках брата блестят прорвавшиеся на волю слезы. Будто сквозь неровное толстое стекло, я видел удаляющуюся фигурку своей сестренки, видел, как ветерок, прилетевший из степи, подталкивает ее в спину, развевает подол ее старенького желтого платьица.
Старушка вахтер узнала меня, едва я с чемоданом появился в фойе. Она сказала, что ребята, с которыми я жил, еще не приходили, и отдала мне ключ. Старушка стала было расспрашивать, все ли благополучно у меня дома, но мне не хотелось разговаривать, я махнул рукой — дескать, поговорим в другой раз — и побежал по лестнице наверх.
Наше окно выходило на солнечную сторону. В комнате стояла духота. Я раздвинул шторы и открыл окно. Стало еще жарче, но не так душно, ветерок перелистал тетрадку на тумбочке, приподнял газету, лежавшую поверх клеенки на столе, как бы проверяя, чисто ли под ней, перевернул листок календаря, открыв сегодняшнее число.