За неделю я распродал весь товар. Даже не ожидал, что так быстро управлюсь. От выручки мне перепало десять процентов. Сам Художник высчитал их на счетах. Дела мои пошли на лад: в кармане стали водиться деньжата. Теперь я с томлением ожидал возможности переселиться на частную квартиру. Наконец-то буду избавлен от нотаций и надоедливых вопросов. Особенно в последние дни — купишь в общий котел того-сего или пригласишь ребят в кино, угостишь пивом в буфете — еще надо и отчет держать перед ними; окольными путями и так и сяк пробуют дознаться, откуда у меня деньги. Нет-нет да и затеют разговор об этом. А мне приходится изворачиваться, извиваться, как акробату в цирке, у которого вовсе нет костей. Скажи попробуй правду… В ресторан ходят, плов едят, коньяк пьют, а потом ты же еще и будешь плох. Поневоле кривишь душой: однажды пришлось сказать, что за выходной день сформовал одному хозяину тысячу кирпичей, вот и получил, дескать, тридцатку. Ребята попросили узнать, не нужно ли ему еще кирпичей, чтобы всей коммуной поработать.
Во второй раз, когда опять меня приперли к стенке, пришлось выдумать романтичную историю про состоятельного дядю, нежданно-негаданно встретившегося на улице, который взялся помогать мне до самого окончания университета. Ребята переглянулись и промолчали. Мне кажется, они только сделали вид, что поверили. Вопросов, правда, не задают. Зато, замечаю, внимательнее присматриваются ко мне. Не по душе им, что я часто ухожу, не сказав куда, что ко мне заходят незнакомые им люди. Обычно мои гости — разговорчивые, умеющие к слову ввернуть соленый анекдот и с первой минуты способные найти подход к любому и каждому. Но моим друзьям они, к немалой моей досаде, почему-то не нравились. Не мог же я для своих новых товарищей назначить часы приема, как бывает написано на дверях кабинетов больших начальников. Они, как нарочно, приходили, едва мы садились заниматься. Правда, я всякий раз отыскивал причину и старался поскорее их выпроводить, вынужденный затем сам уйти с ними, чтобы вернуться в полночь. Из-за этого у нас в комнате все чаще вспыхивали ссоры.
Стоит ли говорить, как я был рад, когда наконец представилась возможность переселиться на частную квартиру. Комнату с отдельным входом я отыскал неподалеку от нашего общежития, в тихом кривом проулке, где не разъехались бы две машины. В тот же вечер я объявил ребятам, что намерен переехать. Они, вопреки моим ожиданиям (я думал, будут рады), стали обговаривать меня от этой затеи. Убеждали остаться в общежитии. Фантазия помогла мне и на этот раз. Выбирая самые убедительные, самые увесистые слова, я рассказал, будто встретил девушку неописуемой красоты, и если теперь же не женюсь на ней, то им всем скопом придется через весь город тащить мой труп на кладбище. Орунбай так расчувствовался, что стал вытирать платочком глаза. Я про себя отметил, что он, пожалуй, предан мне до конца. А Садык — до всего ему дело! — потребовал показать невесту. Я объяснил, что она уехала ненадолго к родителям в район, и я обещал к ее приезду приготовить комнату. И заверил ребят, что познакомиться с моей невестой у них возможность будет.
— Ты никогда не был со мной искренним, — заметил Садык и задумчиво помотал головой.
— Почему? — встревожился я.
— Ты всегда прочил мне самую красивую девушку в Ашхабаде, а отхватил себе…
Я засмеялся.
— Для меня она самая красивая, а для тебя, может, другая красавица найдется.
— Дай бог! Аминь, — сказал Садык и провел по лицу ладонями. — Но если ты вправду присвоил самую красивую, коротать мне мой век бобылем, а тебе совесть не даст покоя.
Ребята были невеселы, но донимать меня уговорами не стали.
— Поступай как знаешь, — сказал Ораз.
Они помогли мне перенести вещи на новое место, пообещали, что койка в общежитии будет числиться за мной: если надумаю, могу вернуться.
Так я поселился в небольшой комнате в доме тетушки Марьям. Хозяйка оказалась добрейшей старушкой. Очень скоро я понял, что она не столько нуждается в моих деньгах, как боится одиночества. Что ни говори, возраст — седьмой десяток пошел, — а во всем доме одна. Пусть беду пронесет стороной, но всякое может случиться… Я старался помогать старушке по хозяйству: рубил дрова, приносил воду из колонки. Если отправлялся в магазин, всегда спрашивал, не надо ли ей что-нибудь купить.
Поздней осенью, когда дни стали короткими, рано наступала ночь и из-за проливных дождей не хотелось выходить из дому, тетушка Марьям часто по вечерам заглядывала ко мне. Она усаживалась, придвинув табуретку поближе к нашей натопленной печке, вынимала из старой, пожалуй, как она сама, парусиновой сумки недоконченное вязание, и в ее огрубелых толстых пальцах начинали мелькать серебряными искорками спицы. Удивительно ловко подхватывала она кончиком стальной спицы шерстяную нитку, втягивала в петлю. Сколько бы я ни смотрел, не мог понять, как это она делает. За работой старушка рассказывала о своих сыновьях, разлетевшихся в разные стороны, как птицы из гнезда, о красавицах невестках, о любимых внучатах, для которых и вязала носки, варежки, шарфы. А нынче вот младшая невестушка заказала белый пуловер связать — сказывают, стали модными вязаные вручную крупной вязкой пуловеры. И тянется белая нитка из ветхонькой сумки; тянутся дни, недели, месяцы; кажется, не будет ей конца, как самому времени.