— Вы что, приятели, сватаете друг у друга сестер, что ли? Из-за вас мне придется щи снова подогревать.
— Заходи, — сказал Орунбай хмуро и подтолкнул меня к двери.
Прошло совсем немного времени — и я ощутил цену заботливости Орунбая. Все реже захаживал я в "Бахор", а чаще сидел за одним столом с нашими ребятами в студенческой столовой. Вот уже две недели не ходил в кино, чтобы сэкономить немножко деньжат на новую рубашку к празднику. И все же перед самой стипендией пришлось одолжить несколько рублей у тетушки Марьям.
Ох, Орунбай, Орунбай, ты спугнул счастье, которое я так крепко, казалось, держал в руках! Кто знает, повезет ли мне так в жизни еще когда-нибудь. Ведь я мог разбогатеть, пока кончу университет! Байраму написал, что устроился на хорошую работу — не нуждаюсь в деньгах. Если он все же присылал немного, покупал им с Эджегыз подарки. И — на тебе! Все ухнуло в тартарары…
Не все ладно было и в университете. Преподаватель эстетики не хотел допускать меня к экзаменам, ссылаясь на то, что почти не видел меня на своих лекциях. Вот и приходилось теперь сидеть безвылазно дома — штудировать, конспектировать все пособия, которые он рекомендовал. Если преподаватель проснется утром в хорошем настроении, будет добр к нам и допустит меня на свой экзамен, все равно у меня есть основания полагать, что он постарается придраться ко мне.
И вот в такое-то время, когда свет казался мне не мил, на моем пути снова нежданно-негаданно появился Торе-усач. Пришел в ночную пору, когда все добрые люди спят. Пробудил во мне чувства, которые я всеми силами старался убить в себе, вернул воспоминания, что я гнал от себя прочь.
Я лежал в темноте с открытыми глазами, заложив руки за голову. Как кадры с детства знакомого фильма, прошли передо мной сцены всей моей жизни. Время словно остановилось. Даже наоборот — повело обратный счет минутам, часам, дням, уже прожитым мной. Я несколько раз подносил к глазам светящийся циферблат часов. Скоро начнет светать, а я все никак не могу уснуть.
Торе-усач тоже беспокойно ворочался — под его тяжестью охала и крякала кровать. А то начинал храпеть, переходил с одного тембра на другой. Когда его храп набирал полную высоту и становился невыносимым, я ударял по ножке кровати кулаком. Он умолкал, чтобы через несколько минут снова завести эту же песню, только с еще большим задором. "Странно устроена жизнь; не всегда справедливы обычаи народа, непостижим человеческий характер. Этому мерзкому типу, которого, может, больше всего ненавижу на свете, мне пришлось уступить свою постель, потому что он пришел ко мне, он мой гость. А он принял это за должное, развалился, как у себя дома, и сопит в свое удовольствие. Почему, когда человек приходит к тебе с миром, не можешь встретить его грубостью?.." Мне вдруг неудержимо захотелось вскочить с места, тряхнуть Торе-усача, схватить за плечи, и, глядя в его зеленоватые, вытаращенные спросонок глаза, крикнуть: "Ну-ка, вставай, подлец! Поищи себе другое место для ночлега. Забыл, к кому пришел? Что перед тобой сын человека, умершего по твоей вине? Забыл, как, презирая меня, не позволял своей дочери разговаривать со мной?.. Забыл, как разбил мне в кровь лицо из-за того, что я помог Донди принести ведро воды? А мне тогда пришлось соврать маме, будто я упал с дерева, чтобы не расстраивать ее. Ты, кажется, забыл все это, Торе-усач! А я все помню! И тому, что Донди, может, навеки стала несчастной, побывав в объятиях немилого, а нынче ушла из отцовского и из мужниного дома, тоже ты виной, Торе-усач!"
Но я не схватил Торе-усача за ворот, не рванул с постели. Мне стало жаль его, бесчувственно распластавшегося под ватным одеялом. Мне снова припомнилась мамина поговорка: "Пусть к спящему не войдет бодрствующий". Древний обычай предков одержал верх над злобой. Передо мной был теперь не тот Торе-усач с округлыми плечами, с холеными, задиристо торчащими кверху, пышными усищами, с выпуклыми, лоснящимися, как свежевыпеченный чурек, щеками. Это был просто усталый, выбившийся из сил путник, который попросил у меня ночлега. Видать, жизнь крепко потрепала его. Ведь ее-то, жизнь, трудно провести: она видит всякого, кто хочет жить не по ее законам, ищет лазейки, пользуется хитрыми способами, чтобы преуспеть. Но молчит она, жизнь, до поры до времени. Одаривает вначале мелкими подачками. Кое-кто из таких, может, и преуспевает сперва. Но потом уж начинает жить с оглядкой, бояться собственной тени, пока не измотается окончательно. Жизнь жестоко мстит тому, кто пожелал обмануть ее, — ломает, кружит все, что он незаконно строил столько лет, обретал по крохам, отбирая у других, выбивает из-под ног ступеньки, куда взобрался по плечам, головам идущих рядом.