— Зачем вы мне все это рассказываете? — спросил я с раздражением и резко встал. Стул грохнулся на пол. — Меня не интересуете ни вы, ни ваша дочка!
Торе-усач умолк. Как бы над чем-то раздумывая и не решаясь сказать, побарабанил по столу толстыми, похожими на сардельки пальцами. Не поднимая головы, зашелестел простуженным голосом, временами откашливаясь в кулак:
— Дурдыхан, ты должен понять, что память мне не изменила, как и тебе, и прийти сюда мне было нелегко. Нужда привела. Ты — моя последняя надежда. Только ты сможешь ей объяснить. Тебя она послушает. Если она от тебя узнает… услышит из твоих уст, что ей лучше вернуться к мужу, она вернется, пойми ты это. Наставь ее на верный путь, пока она вовсе не заблудилась. Очень прошу тебя. Ведь ты уже взрослый, и мы можем говорить как мужчина с мужчиной. У тебя здесь, я уверен, на примете не одна красивая девушка. Скажи об этом Донди, пусть не надеется…
— У меня никого нет, — отрезал я, поставил стул и снова сел.
— Не надо мне врать, Дурды. У такого видного парня, как ты, не может не быть до сих пор невесты. Будь со мной откровенным, как я с тобой. Ведь ты уже не тот наивный мальчик, для которого на одной смазливой девке свет клином сошелся. Ты теперь знаешь, что сперва надо потуже набить мошну, а потом уже обзаводиться семьей. И, наверно, в душе благодаришь меня: ведь не вмешайся я тогда, ты был бы опутан по рукам и ногам заботами о семье, наплодили бы вы оборвышей, и вряд ли тебе удалось учиться… А теперь ты узнал цену жизни. Стал мудрым. И я, аксакал, могу с тобой говорить как равный с равным…
"К себе приравнивает. Стяжательство возводит в мудрость. И я не могу возразить. Обругать сейчас Торе-усача — значит, обругать самого себя. Проклятье!" Я чувствовал себя как в парной. Пил остывший чай и потел. Не находил слов, чтобы с презрением бросить их в лицо низкому человеку, и от этого злился еще больше.
Пальцы-сардельки снова заплясали на скатерти. Торе-усач сидел, задумавшись, опустив глаза. Но я заметил за его ресницами зеленоватый блеск и понял, что гость внимательно следит за мной.
— Дурдыхан, ты знаешь, у нас принято за добро отплачивать добром. Я пришел просить тебя сделать доброе дело — вернуть заблудшую женщину под родной кров. Я отблагодарю тебя, будь уверен. Да что я говорю о благодарности — я обязан тебе многим. Твой отец был мне другом, и я перед ним в неоплатном долгу. И кому, как не мне, помочь его сыну справить свадьбу как подобает настоящему джигиту. А пока ты в Ашхабаде, милый мой, тебе не мешает обзавестись кое-какими вещицами, не в пустой же дом ты привезешь невесту. Я оставлю тебе деньжат на первое время, купишь пару ковров…
— Вы однажды уже продали Донди! Хотите во второй раз? — закричал я. Вскочил с места и забегал по комнате.
Торе-усач, сохраняя спокойствие, укоризненно покачал головой:
— Ай-яй-яй, Дурдыхан, ну почему ты так неправильно все понимаешь?..
— Мне сейчас надо готовиться к экзамену! Оставьте меня! Я должен заниматься! — Я еле сдерживался, чтобы не схватить чайник и не разбить его вдребезги о голову этого человека.
Торе-усач выпрямился, словно проглотил аршин, шумно задышал. Смотрел на меня изумленно, словно гадал, не ослышался ли. Затем горькая усмешка скривила его рот.
— Весь в отца, — сказал он. — Для него тоже были ничто наши обычаи. За мою жизнь меня дважды выгоняли из дома: твой отец и ты…
— Но теперь у вас руки коротки, — отрезал я. — До меня не дотянетесь.
Торе-усач больше не произнес ни слова. Неторопливо вылез из-за стола, снял с вешалки пальто. Оделся. Нахлобучил шапку до бровей, презрительно взглянул на меня и вышел, оставив дверь неприкрытой. Я с треском захлопнул дверь. Со двора доносился хруст снега под тяжелыми, медленно удалявшимися шагами.
В воскресенье я собирался проштудировать конспекты по английскому, которые выпросил у Энегуль всего на один день. Встал до восхода солнца. Включил свет, сделал зарядку с гантелями. Сел к столу, раскрыл тетрадь. Премного здоровья тебе, Эне! Она подробно и очень понятно записала все лекции. Не знаю, сколько времени я просидел за ее конспектами.
Хозяйка принесла чай. Позавтракав, я вышел в город. Все эти дни меня преследовала тревога. Словно жду чего-то, словно вот-вот что-то должно случиться. К добру ли, к худу ли — не знаю. Говорят, так бывает перед душевным заболеванием. Только этого мне не хватало.