Не знаю, сколько я так просидел. Услышав чьи-то шаги, торопливо вытер глаза рукавом и встал. Вижу, идешь ты, мой брат. Я сразу узнал тебя. Ты подошел. Молча поднял велосипед. Вроде бы сердит на меня и вроде бы жалеешь. Я стою рядышком понурый, готовый ко всему, но больше всего желая услышать: "Поехали, садись на багажник!" Ты повозился с динамиком, что-то щелкнуло у тебя под рукой. Потом, взявшись за руль, ты разбежался и прыгнул на велосипед, как на разгоряченного скакуна. Помчался в сторону села. Перед тобой ложился полукруг желтого света от маленькой фары, светившей тебе, своему хозяину. Я припустился бегом следом за тобой, только пыль летела из-под моих босых ног.
Я вошел во двор и первое, что увидел, — ты при свете, падающем из нашего окна, выпрямляешь погнутый руль. Я бесшумно прошмыгнул мимо и тут же залез под одеяло, отмахнувшись от предложения мамы поужинать. И притворился спящим. Решил про себя, что сейчас лучше не показываться тебе на глаза. Старался не двигаться, хотя никак не мог уснуть нз-за ноющей боли в локте.
За всю ночь я не сомкнул глаз. Не столько потому, что разболелся локоть, сколько от мысли, позволит ли брат мне еще кататься на велосипеде. Я встал даже раньше мамы и вышел на улицу. Моя распухшая рука не помещалась в рукаве. Но я решил терпеть и молчать, чтобы не накликать на свою голову еще больших напастей. Мама если не отругает, то к врачу уж поведет как пить дать. А там не знаешь, как все обернется: начнут руку крутить и так и этак, еще больнее станет. Не находя себе места, я сновал по двору, заходил в дом, снова выходил, выглядывал за калитку, будто оттуда могло прийти успокоение.
Мама приготовила завтрак. Я поел и решил пораньше уйти в школу. Желал хотя бы до полудня избежать объяснения с тобой, мой брат. Потихоньку зашел в дом и начал складывать свои книжки в портфель. И тут услышал твой сердитый голос:
— Мама, ты скажи этому оболтусу, пусть моих вещей не трогает. Сам с вершок, а суется во все дела, как передние ноги козы. Что ни положишь, не найдешь на месте. А вчера вечером изуродовал мой велосипед. Пусть больше не трогает велосипед, а то по шее получит.
Пожалуйста, я согласен был всякий раз получать по шее, лишь бы трогать велосипед. Хотел было сказать маме что-нибудь в свое оправдание, но мама, с самого начала считавшая этот велосипед источником наших распрей, сама вступилась за меня:
— Отдай кому-нибудь эту свою богомолку! Чтоб глаза мои ее не видели. Носишься по поселку как шальной. По тебе скажешь разве, что ты в институте учишься? Соседи жалуются вон, что ты их кур передавил. У тебя разве другого дела нет летом, кроме этой чертовой арбы? Поехал бы как-нибудь с Нурли в пойму речки да сена накосил для коровы на зиму!
— Летом нам даны каникулы, чтобы отдыхать, — сказал ты и засмеялся.
Но твой взгляд, нацеленный на меня, красноречиво говорил, что попадись теперь я тебе где-нибудь, получу не одну оплеуху.
Тогда в разговор вмешался Нурли. Видимо, заметив, что я убит горем, он положил пиалу боком на дастархан — то значило, что он уже напился чаю, — и, покачав головой, укоризненно сказал:
— Ай-яй-яй, Аннам, видимо, ты так и не излечишься от себялюбия. Ну прокатился Дадели, что тут плохого? Я-то купил велосипед, думая, что вы оба будете ездить на нем. А вы… Эх, Аннам, Аннам, нехорошо ты поступаешь! Я старше вас обоих, и вы оба родные мне. Кроме вас, мне больше не на кою радоваться, некем гордиться… Малыш остается малышом, нельзя с ним так строго… Ну свалился разок, подумаешь, не всегда же он будет падать. А ты из-за пустяка готов обидеть братишку. Ай-яй, не нравится мне твое поведение, прямо скажу…
— Тебя, Нурли-ага, как я погляжу, все мои поступки раздражают. То не так, это не так. Ты просто сердишься, что во мне течет кровь не совсем та, что в тебе. Я тебе чужой…
— Замолчи! — прикрикнула мать, и ты не договорил того, что хотел сказать.
Но я сомневаюсь, что недосказанное было чем-то приятным.
Нурли молча встал и ушел на работу.