Миловидное это исключение вызывало в нем какие-то совершенно неожиданные ассоциации.
Он как будто бы приземлился. И посадка оказалось мягкой и приятной. А приземлившись, обнаружил, что на земле живут люди. Не расплывающиеся книжные образы, которые населяли его мир чуть ли не с шести лет, а незыблемые и автономные личности, не менее интересные, чем книги.
Мысль эта поначалу казалась ему кощунственной. Ведь книги в системе его ценностей всегда лидировали. Когда он думал о том, что бы взял с собой на необитаемый остров, то однозначно выбирал книги — с ними не поссоришься, их можно понять, если еще раз внимательно перечитаешь. В экстремальных условиях может оказаться, что окружающие тебя люди очень мало знают. Одна энциклопедия в такой ситуации может быть полезней трех друзей, собравшихся вместе. Но выбор в пользу книг делал он чисто теоретически, потому что книги он знал и любил, а вот трех друзей собрать вместе, увы, было не в его силах…
Сейчас ему казалось, что всю свою жизнь он смотрел на своих одноклассников и учителей, не наводя резкость.
Женька давно заметил, что, когда сильно задумаешься, то глаза перестают видеть. В детстве у него было подозрение, что они просто сходятся у переносицы и поэтому перед тобой полный расфокус. Экспериментировать с расфокусом он любил в туалете их перенаселенной коммунальной квартиры. То ли задумывался он там особенно крепко, то ли стена напротив была покрашена слишком медитативным зеленым цветом. Но лабораторию для этих экспериментов вскоре пришлось искать другую. Очень уж соседи нервничали, что он там так долго сидит.
Но понял он, что смотрит на жизнь, не наводя резкость, только в тот день, когда в его поле зрения вплыло размытое пятно, которое что-то так искренне у него просило, что волей неволей пришлось подкрутить окуляр.
Пятно это оказалось Альбиной Вихоревой, которую он увидел будто бы впервые. Изображение было цветным и вполне контрастным.
А главное, отпечатывалось на дне глаз, как солнце, когда бесстрашно смотришь на него в ясный полдень. И потом, куда ни переведешь взгляд, всюду видишь его фантом…
Без двадцати девять. За стенкой зашевелились соседи. Что-то глухо ударило, как будто матрас ухнули на кровать. Женька страдальчески свел брови и посмотрел в стену так, как будто бы соседи могли его видеть. «Только не это!» — мысленно попросил он. Но «это», судя по всему, взглядом сквозь стену было уже не остановить.
«А так норррмально? А так норрмально?» — с нарастающей угрозой методично повторял незнакомый мужской голос. Именно на «этот» случай в столе у Евгения, в глубине самого дальнего ящика, были припасены сигареты «Друг» в красной пачке. Выбор он осуществил чисто интуитивно — морда овчарки была ему симпатична и символизировала друга, которого у Женьки пока что не имелось.
«Началось…» — подумал он, закурил и, кинув обгоревшую спичку в пустой, коробок, машинально заметил время. Терпеть придется не меньше получаса. В это время он не мог даже читать, не говоря уже об уроках. Законное время для перекура.
Он курил прямо за столом, хладнокровно глядя перед собой на качающийся в разнобой с соседями фонарь. Он старался собственной волей погасить пожар в пылающих ушах и не допустить его распространения на остальные части тела. Он учился владеть своими эмоциями и пытался извлечь пользу из обстоятельств, которые был не в силах изменить. Об этом он читал у Конфуция.
Но читать — это одно. А практиковать — совсем другое. Не было рядом с ним сэнсэя, который бы объяснил ему, что делает он совершенно недопустимые вещи. Да, он действительно научился сохранять внешнее спокойствие во многих обстоятельствах и даже иногда был похож на равнодушный мировой океан. Но в душе у него все клокотало, как в недрах Земли под этим самым океаном. А такие перепады температур чреваты вулканическими процессами.
Хорошо, что мамы не было дома. Обычно, почуяв за стенкой недоброе, она тут же суетливо включала на полную катушку радио и одновременно начинала громко рассказывать Женьке о том, какую интересную вещь сегодня узнала от Милиты, у которой муж плавает. Плавающий муж тут же представлялся Женьке чем-то таким, что никогда не тонет. Поэтому одно упоминание о нем сразу отбивало аппетит. Странное дело, в маминых рассказах о сослуживицах всегда фигурировали такие имена, как будто бы у всех у них была одна общая экзальтированная мамаша — Милиты, Марианны, Норы, Руфины и Эсфири жили в этом мире бок о бок друг с другом. И произрастали все эти нежные цветки в пыльной оранжерее под названием Публичная библиотека.
Если бы мама была дома, она давно бы уже позвала его за стол. Когда же он оставался один, он абсолютно забывал о том, что можно питаться чем-то еще, кроме книг.
— Вот поэтому-то ты такой худющий! Ужас просто какой-то… Ничего не жрешь без меня. А если я возьму, да помру — ты что, вслед за мной помрешь с голоду? — сокрушалась мама.
Таких откровенных спекуляций Женька не любил. То, что предпенсионная Флора Алексеевна может «помереть», шуткой не являлось. Потому что была она сердечницей, с ярко выраженным концлагерным обаянием — бледностью, дистрофичной худобой и маленькой головкой, подстриженной ежиком. Стрижка была настолько короткой, что Флоре Алексеевне ошибочно приписывали диссидентские настроения. Тем более, что на узеньком лице ее подозрительно сверкали живые мышиные глазки. Но дело было всего на всего в том, что такие жиденькие волоски отпускать длинными было просто неприлично. А вкус у Флоры Алексеевны был — интеллигентский, узнаваемый вкус филологов, экскурсоводов и библиотекарей: черный трикотажный свитерок из галантереи, творчески домысленный ажурным жилетиком и плетеным кулоном-макраме на минусовой груди. А на худых длинных пальцах с «философскими» суставами она носила серебряные кольца. И одно замысловатое, с черным гранатом. Женька с детства помнил это странное слово — «кабошон», как будто у кольца было собственное вздорное имя.