Периодически Флоре Алексеевне не хватало воздуха, она задыхалась, открывала повсюду форточки и непременно простужалась. Когда Флора Алексеевна вслух прогнозировала свою смерть, она и не подозревала, какие бури эмоций вызывает в своем сыне. Сначала он как будто падал с большой высоты. И в носу щипало. Маму было ужасно жаль. Но потом, через секунду, сердце заходилось от непозволительного восторга, который он тут же с ужасом гасил, категорически запрещая себе задумываться о его причинах. Правда, иногда все-таки удавалось осознать, что к чему. Когда он на секунду представлял, что остался один, на него тут же веяло морским воздухом. И от этого кружилась голова. Он был свободен от ответственности. Он мог хоть завтра отправиться куда глаза глядят и не смотреть назад — как там мама и нравится ли ей то, что он делает.
Вообще-то, то, что он делает, маме нравилось. Она была им довольна. Хороший мальчик, с широчайшим кругозором, начитанный.
Только чересчур уж скрытный и замкнутый.
Правда, беспокоить ее это стало лишь недавно.
С его замкнутостью ей было даже спокойнее.
Принадлежал он целиком только ей. Дурные компании его не привлекали. Что еще надо одинокой матери? Но сейчас, когда подходил к концу выпускной класс, ему надо было как-то планировать свою дальнейшую жизнь. Она мечтала, чтобы он поступил на русское отделение филфака. С его-то начитанностью!
Но мальчик оказался невероятно упрям. Он говорил ей какие-то несусветные глупости! Несусветные! Он собирался идти в армию! А до армии никуда поступать не желал. А чего желал, так об этом и говорить смешно… Было у него несколько вариантов — либо отработать годик грузчиком. Это ее-то худосочному Женечке! Либо устроиться матросом на судно и отправиться в дальние моря. Ну, не матросом, так тем же грузчиком или младшим подметайлом. И что он себе такое удумал?
По поводу Женькиного пристрастия к книгам мама всплескивала руками чисто формально, потому что сама сделала его зависимым от пищи для ума. Всю жизнь она проработала библиотекарем. И вместо обеденного перерыва закрывалась в подвале с каким-нибудь редким изданием. И маленького голубоглазого Женьку притаскивала с собой на работу, и он рос среди книжной пыли. Оставить его было не с кем. Бабушка умерла, когда ему было два года, и он ее помнил смутно. Откуда он вообще взялся у Флоры, не знал никто. Некоторые доброжелатели утверждали, что не знает этого и сама Флора…
Если бы мама была дома, она, конечно, поинтересовалась бы тем, сделал ли он уроки. Хоть он и не любил, когда она его об этом спрашивала.
В последние несколько лет он все время старался оградить свою жизнь от чужого вмешательства невидимыми барьерами. И достиг в этом деле ощутимых успехов. А на ком еще тренироваться быть независимым, как не на единственном близком человеке, который всегда под рукой?
Но она, наверно, все равно подошла бы и заглянула к нему через плечо, чтобы ненавязчиво узнать, над чем сейчас чахнет ее сынок. Чтобы быть ему ближе. Потому что она прекрасно чувствовала, что с каждым днем теряет над ним контроль, что он, не останавливаясь ни на минуту, шагает и шагает вперед, и что ей уже его никогда не догнать. А казаться ему безмозглой курицей ей ужасно не хотелось. Хотелось быть мудрой матерью «не мальчика, но мужа», способной дать ценный совет. И, что греха таить, очень хотелось всегда быть для него важнее, чем любая другая женщина. И хоть никакой другой женщины она пока не наблюдала, но что-то чувствовала, а потому заранее его ревновала. И мысленно, вся в белом, с королевским превосходством хохотала той, другой женщине, в лицо.
Потенциальная свекровь в ней давно налилась восковой спелостью.
Но мама сегодня работала до десяти, до самого закрытия читальных залов Публички.
А значит, домой, на Ковенский переулок, придет не раньше половины одиннадцатого. Он любил эти вечера, когда ему никто не мешал. Вот только сегодня он немного переборщил со своей внутренней свободой.
Как же так… Ведь обещал себе только пролистать пожелтевшую от времени книгу с твердыми знаками по сотне на страницу. Только пролистать, чтобы потом накинуться с яростью на уроки и поставить в дневнике маленькие плюсики напротив каждого из предметов в завтрашнем расписании. Пусть плюсики обычно ставились им преждевременно, зато он хотя бы знал, о чем в учебнике идет речь. Позориться на уроках он не любил. Но и тщеславием не страдал. Поэтому учился весьма посредственно. Маскировался. Во всяком случае, сам считал, что причина его твердых трояков по всем предметам именно в маскировке. Что бисер перед свиньями метать? Тщеславием-то Женька, и вправду, не страдал, а вот гордыню грехом не считал исключительно по молодости лет.
Он последний раз глубоко затянулся сигаретой и стал тыкать окурок, как нагадившего котенка, мордой в пепельницу. Это была четвертая сигарета, выкуренная им за полчаса. Голова кружилась. А слепое, но щедро озвученное соседями кино только что подошло к финалу.
Женька встал на онемевшие то ли от сигарет, то ли от долгого сидения ноги. Потянулся и хрустнул длинным позвоночником. Открыл настежь форточку, в которую тут же ворвался холодный промозглый ветер, взял со стола пепельницу и вышел из комнаты. Коридор встретил его абсолютной темнотой и резким запахом тушеной капусты. Он наощупь добрался до выключателя, по дороге споткнувшись о высунувшую нос паркетину и чуть не рассыпав по полу все окурки. Интеллигентно чертыхнулся.
И пошел большими шагами по освещенному тусклой лампочкой коридору к центральному помойному ведру. Локальный мусор они с мамой собирали в большую жестяную банку прямо в комнате. С каждой мелочью на кухню не бегали. Но вот окурки — это не мелочь, если учесть, какой неприятный разговор они могли спровоцировать. Их следовало уничтожить бесследно. О его пагубной привычке мама пока что не догадывалась. Привычкой, правда, это еще не стало. Но зато, как у собаки Павлова, сигарета напрочь связалась в его сознании с переживаниями чувственного порядка.