Под письмом Мариетти издатель газеты поместил короткую реплику, в которой сожалел об этих бесполезных препирательствах, не приносящих ничего хорошего, и выражал огорчение, что «двое выдающихся, талантливых людей, которые должны были бы вместе, в дружбе и согласии, еще больше прославить свои имена на поприще столь благородного искусства и возвеличить славу Италии, вместо этого опускаются до поистине ребяческих споров и едва ли не женской болтовни».
Слова, несомненно, справедливые, в которых чувствуется желание примирить спорщиков. Но Романи, уже слишком распаленный, не слышал на это ухо, как, впрочем, показал, что не заметил и последнюю колкость Мариетти. В пылу полемики он думал только о том, как уничтожить своих врагов. Почувствовав, как опытный писатель, что тон и стиль письма Мариетти может погасить спор, он вновь набросился на своих противников и тотчас опубликовал в газете «Эко» новый ответ. В нем Романи ловко подменил суть спора и обернул все приведенные аргументы обвинения против самого обвинителя.
Что же касается упрека в том, что поэт намекнул на «некоторый момент», то теперь он едва упоминает о нем, но присоединяет к нему другую инсинуацию, утверждая, будто отъезд Беллини в Лондон очень похож на бегство человека, у которого земля горит под ногами. «Беллини снова исчез… Но я вижу пароход, с необычайной поспешностью пересекающий Ла-Манш и оставляющий за собой длинный шлейф черного дыма… На этом пароходе знаменитый паломник… И я снимаю перед ним шляпу и восклицаю: маэстро Винченцо! И на этот раз ваша Минерва ввела вас в заблуждение, не поняв сути спора и переоценив силу ваших защитников. Да будет она более удачлива впредь! И пусть поможет вам перечеркнуть в Англии ошибки, которые вы допустили в Италии!..»
Это был последний комок грязи, какой Феличе Романи бросил в Винченцо Беллини, у которого «сердце было разорвано на части и душа истекала слезами». Музыкант не смог позабыть гадкие выдумки, какие тот, с кем он шесть лет делился своими мечтами, волнениями и разделял славу, обрушил на него, чтобы обвинить и унизить. И свое огорчение Беллини выразит в горьком, но мягком упреке, который выскажет поэту спустя год, когда восстановит с ним дружеские отношения.
Он вернется к этому инциденту не потому, что не смог простить друга, а потому, что захочет показать обидчику, как кровоточат его раны. Вот какими словами Беллини оправдывает себя перед историей:
«Сколько ожесточенных статей обрушил ты на своего друга! Ты говоришь, что всегда любил меня и любишь, и теперь пишешь Бордезе: — Я не переставал любить его, потому что знаю, что вина была не только его, что его подстрекали неблагоразумные друзья, что он был обманут разными людьми, которым хотелось разлучить нас. — Но если ты всегда был уверен во всем этом, зачем же писал и печатал в газетах яростную клевету на меня? И совесть не мучает тебя за всю эту ложь, что ты обрушил на меня? Разве я не провел у твоего порога весь июнь и июль до 10 августа? А после августа и после того, как 10-го сентября я уехал в Бергамо, чтобы поставить «Норму», разве я не приехал в Милан, где оставался до 7 декабря? Разве ты не уверял меня, что с выбором сюжета надо подождать, пока не прибудут пьесы из Парижа? А кроме того, разве ты не добавлял без всякой нужды другие обиды, не имеющие отношения к делу? И после этого ты говоришь, что очень любил меня?»
Каждый вопрос — словно удар молотком по совести Романи, которому не оставалось ничего другого, как поспешить в открытые братские объятия Беллини, издали протянувшего ему руки в уверенности, что возобновятся их сотрудничество и общие успехи. Однако гордый Романи, хоть и растроганный и раскаявшийся, все же до конца будет стараться спасти свой престиж. Вспоминая — в некрологе Беллини — о размолвке, он напишет: «Это было время, которого мы оба потом стыдились». А по существу, однако, стыдиться должен был только он один.
XXVII
ТЕАТРАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА ДВУХ АРТИСТОВ
Приглашение отправиться в Лондон поставить там на сцене Кингс-театра («Королевского театра») свои оперы, как известно, было желанным событием, о котором Беллини мечтал еще с 1828 года, когда ему пообещал этот ангажемент муж сопрано Мерик-Лаланд, собиравшийся показать «Пирата», новую для лондонской публики оперу. Известно также, что тогда осуществить поездку Беллини не удалось из-за вмешательства Пачини, который, лишь бы заполучить контракт, согласился на более низкий гонорар, чем тот, который запросил Беллини.
Известно и то, что Беллини нисколько не обиделся на него за «подножку», которую подставил ему бесчестный соотечественник; напротив, предпочел, чтобы английская публика по-прежнему ожидала его, а он приедет к ней, когда еще сильнее упрочит свою славу. События подтвердили правоту маэстро. Теперь, спустя пять лет, он ехал в Лондон по особому приглашению Лапорта, импресарио Кингс-театра, поставить «Пирата», «Капулети и Монтекки» и «Норму» — оперы, которые должны были петь такие знаменитые певцы, как Джудитта Паста, Донцелли, Рубини, Тамбурини и Галли. В том же сезоне — с мая до конца июля 1833 года — намечались постановки опер: «Медея» Майра, «Анна Болейн» Доницетти и «Танкред» Россини.