Уезжая из Милана, Беллини был уверен, что уже в августе вернется назад, и оставил свои вещи в квартире, которую снимал в квартале Тре Монастери, где жил с тех пор, как переехал из Борго Монфорте, со слугой, неким Джованни (маэстро предпочитал называть его Джаннетто), фанатичным защитником музыки своего хозяина, готовым в любую минуту пустить в ход кулаки, так сильно он был убежден в абсолютном превосходстве сочинений маэстро над всеми прочими, какие попадали в театр.
Эта квартира была в каком-то смысле миром Беллини, возможно, его первым собственным домом, и он постепенно обставлял свое жилище, пользуясь советами синьоры Джудитты Турина. Понемногу помогали в этом и другие друзья: несколько дам даже вышили для гостиной большой ковер с изображенными в центре и по углам корзинами цветов и названиями четырех опер маэстро, которые получили тогда крещение у миланской публики — «Пират», «Чужестранка», «Сомнамбула» и «Норма», причем каждая надпись была увенчана лавровым венком. А синьора Джудитта Турина, возможно, в благодарность за посвящение ей «Чужестранки», подарила композитору прикроватный коврик, в центре которого была вышита финальная сцена из этой оперы. Украшением квартиры был портрет Беллини, написанный художником Карло Ариенти летом 1832 года — музыкант изображен на фоне клубящихся облаков во весь рост, со сложенными на груди руками и взглядом, устремленным куда-то вдаль. Этот портрет очень нравился Беллини, но маэстро не оставил его у себя дома, очевидно, повинуясь какому-то предчувствию. Он захотел подарить портрет другу Флоримо и попросил синьору Турина, которой поручил на время своего отсутствия заботу о квартире, а также о своих денежных делах, отправить его в Неаполь. И затем уехал в Лондон, не сомневаясь, что вскоре вернется.
Поездка длилась, видимо, около восемнадцати дней, если учесть длительную остановку в Париже, где Беллини, уже известный своими операми, встретил друзей, поклонников и даже имел тайное свидание с директором «Гранд опера», который на протяжении нескольких дней уговаривал его написать оперу на французском языке для крупнейшего парижского театра. «Это льстит моему самолюбию», — признался Беллини одному своему другу, но не потерял при этом голову. Он хотел ясно представить все последствия своего решения и повел себя так, как обычно поступал в подобной ситуации. Не обещал, но и не отказывался, а вежливо ответил, что окончательный ответ даст через месяц-другой или же в конце июля, когда снова будет в Париже. И, лелея эту надежду, покинул Францию. Вскоре он приехал в Кале и сел на пароход, идущий в Англию. Когда пересекали Ла-Манш, возможно, из-за резкой перемены погоды или из-за любознательности (он был любопытен, как дитя) маэстро долго оставался на верхней палубе и сильно простудился. Болезнь длительное время не оставляла его.
В Лондон пароход прибыл на закате. Впечатления Беллини от этого огромного города похожи на восторг ребенка, увидевшего какое-то фантастическое зрелище.
Английская столица явилась перед ним как «бесконечная иллюминация», тайна которой сразу же очаровала его. «Я был настолько сражен таким богатством света и красок, — расскажет он потом друзьям, — что захотел в одиночестве побродить вдоль широких улиц и по нескончаемым берегам туманной Темзы, по пустынным паркам, таким прекрасным, напоенным в эту весеннюю пору ароматами цветов». Наконец-то он мог позволить себе уйти в самую фантастическую из реальностей. И, бродя по городу без всякой цели, он разрешил себе отдаться мечтаниям, предаться безмятежным размышлениям, свободно вздохнуть наконец после стольких неприятностей, испытать облегчение, какое всегда приносит новый мир, новая обстановка, рождающая волну новых надежд.
Это блуждание по городу, которое словно возродило его, навсегда запомнилось маэстро. «Не могу забыть, — заключает он, — впечатление, произведенное на меня этим загадочным Лондоном, который обилием света стремится одолеть постоянный туман». Свет этот, ворвавшийся в его душу, окончательно рассеял последние следы огорчений и печали.