Публике, когда она смогла наконец открыто выразить свое впечатление, в первом действии понравились, по словам Беллини, каватины главных исполнителей и ларго в ансамбле, завершающем акт, а во втором — «почти все номера», и «тишина в зале во время исполнения стояла такая, что напугала даже самих певцов». Тишина установилась, конечно, из-за волнения, охватившего слушателей, и ее никак нельзя было принять за проявление скуки или усталости.
Но радость от настоящего, непосредственного успеха Беллини испытал только на третьем представлении оперы. Дело было в четверг, и король покинул театр после первого акта, чтобы «плотно поужинать» до полуночи — до наступления страстной пятницы, начала великого поста. А в отсутствие короля можно было не соблюдать строгий этикет, и публика, «оставшись единственным верховным судьей оперы», начиная со второго действия смогла наконец отвести душу и дать волю бурным проявлениям своих чувств.
«Восторг был неописуемый», — сообщает Беллини и рассказывает, что каждого исполнителя, едва он появлялся на сцене, встречали «бешеными аплодисментами. Это настолько взбодрило певцов, что они пели как ангелы: Тамбурини — свою арию, и ему очень аплодировали, Този, чей красивый голос и игра очень нравятся, восхитила исполнением романса». Дуэт Този и Давида вызвал «невообразимый гром», и певцов «много раз» требовали на сцену. Публика вызывала и автора, но «я не собирался выходить и прятался в глубине ложи». Аплодисменты не прекращались и задерживали спектакль. Видя такую настойчивость зала, маркиз Карега — «один из директоров» — сделал Беллини знак выйти на сцену, и тот «повиновался».
«Я вышел на сцену под жуткие крики и аплодисменты…» — так музыкант называет шквал, которым его встретили восторженные зрители. То же самое повторилось и в конце спектакля, «когда бурными аплодисментами слушатели вызывали на сцену и певцов, и белокурого юношу, который написал для них музыку…». На остальных спектаклях, когда цены на билеты были снижены, «Бьянка» тоже собирала полный зал, и снова, как отмечал генуэзский корреспондент газеты «И театри», вызывала «все растущий восторг».
Беллини пробыл в Генуе до 30 апреля. Оправдывая такое длительное пребывание, он назвал Флоримо много разных причин, но самую главную, наверное, скрыл.
Он не определил для себя день отъезда в Милан и тогда, когда еще только вырисовывался успех оперы. «Пока побуду здесь, но в ближайшие две недели решу, когда вернусь в Милан, потому что климат там для меня лучше здешнего…» Вскоре начались переговоры с издателем — с кем именно, он не уточняет, но, по-видимому, все-таки не с Рикорди — о публикации новых сцен из «Бьянки» на условиях, что автор оплатит немногим более трети расходов и разделит пополам с издателем доход.
Потом, насколько можно судить, соглашение это было изменено: Беллини не должен оплачивать расходы, а гонорар его будет зависеть от количества напечатанных экземпляров. Поначалу он связывал свою задержку в Генуе с издательскими делами: «Пока не улажу все как следует с публикацией, не уеду отсюда…»
Однако позднее он уже больше ни разу не упоминает в своих письмах об этой сделке, и мы так и не узнаем, чем она завершилась. Совсем другая, более объяснимая и понятная причина задерживает его в Генуе: все растущий успех оперы и постоянные знаки внимания, оказываемые королем. «Побуду еще здесь, — признается он Флоримо после пятого представления «Бьянки», — чтобы порадоваться успеху своей оперы, и ты простишь мне эту слабость: но тщеславие свойственно всем людям, а я без этой пружины ни на что не способен».
И никаких опасений по поводу генуэзского климата, якобы менее полезного ему, нежели миланский.
Город, по которому, как ему показалось поначалу, «трудно ходить, слишком он запутанный», теперь уже не был в тягость Беллини, ибо композитор стал званым и желанным гостем генуэзской аристократии. На другой же день после премьеры «Бьянки» приглашения посыпались на него как из рога изобилия. У него не было ни одного свободного дня, и он подробно перечисляет другу Флоримо «множество синьоров», которые приглашали его, и «множество» приемов и обедов, на которых ему приходится бывать. Вчера у маркиза такого-то, сегодня в доме синьора такого-то, завтра у герцога такого-то, а в иных аристократических домах он мог бывать когда угодно, потому что там всегда были рады видеть его.
Подобная похвальба знатными именами и обременительными светскими обязанностями в фривольном, но не без важности тоне отражает определенную сторону характера Беллини. В какой-то мере все это хвастовство, конечно, деланное, но в то же время в нем чувствуется и удовлетворенное тщеславие молодого человека, которому, конечно, приятно, когда его чествуют, даже балуют, любя, и, может быть, понимают.