Комелли в это время находилась в Генуе, куда ее пригласили для исполнения партии Алины в «Королеве Голкондской» Доницетти, и в Неаполь она собиралась приехать только к последним репетициям «Пирата». Ее отсутствие было очень кстати. Что же касается остальных маневров Флоримо, то о них не узнал никто и никогда, возможно, даже сам Беллини. Несомненно одно: Флоримо взялся за дело с упрямством и решимостью южанина, который всегда горячо отстаивает интересы друга, и если даже, как он предвидел, ему не удастся одолеть могущественного Барбайю, то кампания против Комелли позволит «революционизировать» весь Неаполь, восставший против постановки «Пирата», как скажет потом Барбайя, суммируя серьезные неприятности, которые доставит ему эта «революция».
Флоримо из осторожности не раскрыл Рубини свои старания заменить его жену при постановке «Пирата» (Беллини несколько раз просил друга об этом, так как не хотел портить отношения со своим лучшим исполнителем), но Барбайя, как человек весьма опытный, сразу понял, что за всеми этими советами, рекомендациями, за всем этим давлением и просьбами заменить Комелли или вовсе не давать «Пирата» стоит организация, возглавляемая Беллини. Не имея возможности лично высказать ему все, что он думает по этому поводу, он отправил композитору оскорбительное письмо. А Флоримо, который вызывал у него подозрения, так как был другом Беллини, он запретил присутствовать на репетициях за чембало, проходивших у него дома.
Но Флоримо не отступал. Он взял на себя задачу оберегать интересы друга, и, когда в Сан-Карло начались оркестровые репетиции, отправился в театр. Барбайя не мог запретить ему войти в зал, и Флоримо оставался невозмутимым наблюдателем, сообщая Беллини все подробности.
А Беллини сидел в Милане без всякого дела, ожидая контракта, который обязал бы его взяться за сочинение повой оперы. В Сап-Карло между тем вместо плохо исполненного «Отелло» Россини (Беллини это предвидел) была возобновлена «Бьянка», вызвавшая у публики и прессы новый восторг. Композитору сообщила об этом всего одной фразой дочь Люсьена Бонапарта Кристина: «Бьянка заставила побледнеть Отелло».
Остроумный каламбур этот так понравился Беллини, что он отправил письмо Кристины Флоримо, чтобы тот прочитал его Дзингарелли, Дженнаро Ламбиазе, герцогу Нойя и другим неаполитанским друзьям. Леди Кристине он выразил свою благодарность, послав в Рим, куда она приехала навестить отца, прежде чем обосноваться в Лондоне, «небольшую арию, которую написал, чтобы она сохранилась у вас на память». Арию эту он потом назовет маленькой каватиной, но ее так и не удалось отыскать среди камерных сочинений композитора.
Это самый значительный эпизод из всех событий, которые произошли во второй половине мая. В остальном жизнь Беллини, видимо, проходила в мрачной и тяжелой атмосфере, какая обычно бывает в сицилийских городах, когда дует сирокко — город словно погружается в спячку, вся жизнь замирает, нервы расходятся. Атмосфера сонливости и томительного ожидания царила в это время и в Ла Скала, оперный сезон которого держался в основном на старых операх. Ожидали новинку от Пачини, чтобы услышать хоть что-нибудь свежее.
У Беллини не было никаких новостей. Из Турина не давал о себе знать никто, вдобавок ему стало известно, что антреприза театра Реджо не намерена тратить деньги на новые оперы и обойдется прежним репертуаром. В Венеции еще ожидали, пока вновь назначенный импресарио подпишет контракт на аренду театра Ла Фениче. А в Неаполь Беллини не хотел возвращаться «до тех пор, пока не прославится еще больше в этих краях».
Но и в «этих краях» возникли свои осложнения. Поллини не советовал Беллини соглашаться на следующий контракт с Ла Скала, потому что после того как в карнавальный сезон там возобновят «Пирата», которого опять хочет слушать миланская публика, это будет «ужасный риск» — дать публике возможность сравнить его прославленную оперу с другой своей, еще неизвестной, работой, о достоинствах которой невозможно судить заранее, так же, как трудно говорить и о ее успехе, когда еще не определены исполнители.
На Турин надежды не было, от Милана и Неаполя Беллини отказался сам. Оставалась одна Венеция — может быть, импресарио, не без давления со стороны, решится пригласить его. Беллини тяжело переживает свое положение. «Представляешь, на каком я оказался распутье, — пишет он Флоримо, — сидеть без дела для меня мучительно, риск пугает, долго оставаться без работы тоже не хочу, и я теряюсь в бездне сомнений, не знаю, что же предпринять». Будущее рисуется ему мрачным. «Мне не остается ничего другого, как изображать кавалера, — продолжает он с еще большей меланхолией, — а это ужасно надоело, и мне хотелось бы иметь побольше денег, тогда я поехал бы в Париж и попытал бы там свою удачу, которая, кажется, пока не изменяла мне». Беллини переживал трудный момент, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы он не остановился перед реальностью: «Баста, этого я не могу сделать, а посему надо набраться терпения». И наконец, будучи, как и все его земляки-островитяне, фаталистом, он заключает: «Посмотрим, что будет дальше». И, похоже, тут-то и начал наконец сдвигаться с места груз пессимизма, какой он вздумал было взвалить на свои плечи.