«Напиши мне какие-нибудь свои соображения по этому поводу, — просит он друга и добавляет: — Хотя бы ради того, чтобы просто заполнить страницу», что, впрочем, он и сам делал тогда. Выложив Флоримо весь балласт своих сомнений и огорчений, он принимался вспоминать разные истории и полузабытые разговоры, что велись в доме у Андреана еще в то время, когда он учился в Неаполе, с удовольствием вызывал в памяти развлечения, которым предавался с другом в загородном имении герцога Нойя, или как изучал камерные произведения Дзингарелли, с какими еще не был знаком.
Воспоминания эти доставляли ему радость. На душе становилось покойней, он как бы окунался в ту светлую, безмятежную атмосферу неаполитанской жизни, какую никогда не мог забыть, снова переносился в Неаполь своей ранней молодости, по которому у него на всю жизнь осталась неизлечимая тоска. Наверное, в одну из таких минут и были произнесены те торжественные слова, что пророчески закрепили навечно значение его близости с Флоримо: «Мой дорогой Флоримо, нашей дружбе будут завидовать современники, а после нашей смерти о ней отзовутся с похвалой, когда вспомнят нас старики…»
Новости из Неаполя начали перенасыщать электричеством грозовую атмосферу. Молния вспыхнула, когда пришло письмо от Барбайи. Беллини оно обидело — не столько оскорблениями, которые обрушил на него бывший официант, сколько тем, что его лишили права, какое имеет каждый автор — желать увидеть свое творение таким, как оно задумано. Об этом Беллини и написал Рубини, вовсе не думая оправдываться, а желая лишь объяснить, что он хотел, чтобы «Пират» и в Неаполе прошел так же успешно, как в Милане.
Он действительно постоянно находился в курсе всего, что было связано с подготовкой «Пирата» в Сан-Карло. Об этом ему сообщал Флоримо. Хотя тот и отдыхал тогда за городом, но все же не пропускал репетиции, которые становились все напряженнее, по мере того как приближался день спектакля.
Премьера «Пирата» состоялась 30 мая в торжественный вечер и «была отчасти неудачной» по причине болезни (или волнения) Комелли. Беллини, опасавшийся худшего, выразил надежду, что к следующему спектаклю певица поправится. В противном случае — «ничего не поделаешь! Не знаю, будет ли это фиаско на совести Рубини, а если будет, то надо думать, он не станет больше жертвовать моей музыкой ради капризов своей сумасшедшей жены».
Надежды Беллини оправдались. Второе представление «Пирата» прошло с триумфом. «Достаточно было, — пишет корреспондент газеты «И театри», — Комелли постараться исправить отдельные дефекты, не понравившиеся в ее исполнении на премьере, как «Пират», несмотря на некоторые сокращения и погрешности, получил огромный успех». В этих выражениях нетрудно заметить если не руку, то во всяком случае характер Флоримо. Теперь настала очередь изумляться Беллини.
«Я никогда бы не поверил, — пишет он в ответ, — что несчастная Комелли наберется храбрости исполнять (эту партию) со своими-то природными данными…» Словом, еще одно чудо, похожее на то, что она сотворила в Вене. Так или иначе все обошлось благополучно, и Беллини простил эту «сумасшедшую ослицу — тщеславную жену» Рубини.
Вслед за известием об успехе Флоримо отправил другу более подробный рассказ о втором представлении оперы. В театре снова присутствовала королевская семья, а также Никола Дзингарелли, которому Барбайя предложил ложу, «…чтобы тот мог стать свидетелем успеха своего любимого воспитанника. И в продолжение всего спектакля слезы радости текли по щекам этого прославленного ветерана оперы…».
Барбайя и Рубини пришли к нему в ложу выразить уважение учителю Беллини. А королева высказала свое удовлетворение оперой, пригласив в свою ложу Рубили и поздравив его. Темпераментная неаполитанская публика, как только король подавал пример, «бурно аплодировала» не только Рубини, но и Комелли и всем ансамблевым номерам. Словом, «полный триумф», как писал корреспондент.