В Неаполе Беллини остановился в консерватории Сан-Пьетро в Майелле, где ему предложили на выбор несколько комнат, но он предпочел ту, где жил Флоримо. Хотя было уже поздно, коллеги по учебе ожидали его на площади, куда прибыл дилижанс. «Невозможно передать, как велика была наша радость, — вспоминает Флоримо, который, несомненно, был самым счастливым из всех друзей. — Мы окружили Беллини и засыпали его тысячами вопросов — кто расспрашивал о новых операх, кто — о его великолепных триумфах…» Но ему не хотелось говорить о себе. Он предпочитал «вспоминать о минувших годах, проведенных» вместе с товарищами, которые сейчас едва не задушили его в своих объятиях. «Дорогие мои, что вам сказать? — говорил Беллини. — Мне повезло, и я благодарю бога за это».
Но радость воспитанников консерватории не ограничилась бурным проявлением чувств. Они хотели устроить еще и официальную встречу бывшему ученику, а ныне почетному гостю. Однако уже стемнело, и торжество отложили на следующий день. «Рано утром, — продолжает Флоримо, — воспитанники украсили дверь моей комнаты, где пожелал провести ночь Беллини, букетами цветов, а над входом прикрепили лавровый венок с восторженной надписью: «Любовь, честь, добродетель, слава и знания — все это отличает тебя, Беллини!» И можно не сомневаться, придумал все это Флоримо, уверенный, что другу будет приятно. Он не ошибся. «Увидев надпись, Беллини крайне удивился и растрогался, — вспоминает Флоримо, — и очень искренне и тепло поблагодарил товарищей, обняв каждого из них». А потом захотел повидать прежних руководителей консерватории и в первую очередь дона Дженнаро Ламбиазе, ректора, которого и встретил в церкви Колледжа, а потом отправился на квартиру к Дзингарелли.
Встреча почтенного маэстро и прославленного ученика была, конечно, волнующей. «Знаменитый старец», воспитавший уже два поколения музыкантов, не смог скрыть радости от свидания с учеником, который возвеличил школу и вознаградил его за труды. Именно поэтому некогда ворчливый учитель не стал на этот раз скрывать свои подлинные чувства. Исчезла пугающая строгость, цепкий взгляд из-под сдвинутых бровей стал ласковым и добрым. И все поняли, как счастлив он вновь видеть своего любимейшего ученика.
Беллини тоже как нельзя более горячо выразил свое почтение уважаемому маэстро и, смиренно выслушав поздравления и похвалы Дзингарелли, в ответ поблагодарил школу, которая сформировала его как музыканта и человека, а потом добавил: «Я ведь не могу забыть вашу строгость, мой замечательный учитель, вашу суровость». Он не мог, конечно, не напомнить жестокое суждение, какое высказал однажды Дзингарелли скорее для того, чтобы задеть самолюбие ученика, нежели с целью подавить в нем стремление к успеху, и тогда от слов маэстро у Беллини похолодело в груди. «Я очень хорошо помню, — признался Беллини, — этот печальный день, когда вы заставили меня обливаться слезами, заявив, что я не рожден для музыки!» Беллини вспомнил жестокие слова учителя не для того, чтобы упрекнуть его, он хотел заверить маэстро, что и этот урок пошел на пользу.
«Так что, — кротко заключил музыкант, — прошу у вас прощения, если из-за упрямства я по молодости не смог тогда выразить благодарность за вашу дружескую заботу, но моя признательность вам будет вечной». И чтобы на деле доказать искренность своих слов, он объявил, что посвящает своему учителю «Норму», партитуру которой Рикорди должен был издать в начале этого года.
Своим подарком Беллини вовсе не думал подчеркнуть, как расценили это некоторые досужие умники, что опроверг слова учителя (для этого ему вполне было достаточно и ранее написанных опер). Он искренно хотел посвятить Дзингарелли онеру, которую считал лучшей из всех, написанных им до сих пор. «Растроганный Дзингарелли, — отмечает Флоримо, — поднялся с кресла и дважды обнял его. И это была поистине прекрасная и волнующая минута, исполненная взаимной нежности!..»