— Пока стоит лето...
— Какое лето?! — вдруг прервал командир «Мирного». — Даже в самые приятные дни термометр показывает четыре градуса морозу! Представляю, что творится в сих дьявольских краях зимой!
— Вы правы, Михаил Петрович, — мягко согласился Фаддей. — Можно представить, какая воцаряется лютая стужа, когда солнце перестаёт греть. Но пока оно есть, нам не следует прекращать покушений к полюсным широтам.
— Неужели вы не убедились в бесполезности наших затей? — Лазарев явно нервничал, вскочил с места, начал ходить из угла в угол по крошечной каюте капитана и, наконец, высказал главную причину своей тревоги: — Ежели плавание продолжим, я останусь без дров.
— «Восток» испытывает ту же нужду. Тем не менее я запретил сжигать пустые бочки из-под воды и вина. Мы перешли на самую жестокую экономию. Дрова только для приготовления пищи и чая.
— Боюсь, матросы не выдержат, начнут болеть.
— Пока Бог бережёт... Ещё одна попытка, и удалимся к северу не мешкая.
— Хорошо, на одну натуру духа, пожалуй, хватит, но не больше, — проговорил, прощаясь, Лазарев.
Фаддей не сказал взвинченному соплавателю о более существенной тревоге, которая прибавилась к бедам команды «Востока». Из-за расшатанности корпуса в трюмы стало поступать больше и больше забортной воды. Конопатчики сбились с ног, заделывая щели то там, то здесь. Насосы работали беспрерывно. Матросы на откачке изнемогали, а свободных рук не хватало. Беллинсгаузен, как сознавался позже, находил одно утешение в мысли, что «отважность иногда ведёт к успехам».
В середине месяца налетел шторм невиданной силы. Волны поднимались как горы, шлюпы то возносились на вершины их, то низвергались в водяные пропасти, стремясь упасть боком, принимая на палубы много воды и пены. Океан ревел так, что корабли не слыхали взаимных пушечных выстрелов. Тьма стала непроницаемой от взбешённой стихии настолько, что люди не видели огней фальшфейеров, хотя суда находились где-то вблизи друг от друга. Новосильский описывал эту бурю такими словами:
«Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!
На море часто видишь и понимаешь, как ничтожны все усилия человеческие...
Сменяясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн о борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные нами на далёком севере наши родные и друзья, находясь под надёжным кровом, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»
После этого шторма появился ещё один признак сильной усталости команды. Шлюп «Мирный» отстал. На «Востоке» едва успели привести корабль к ветру, как с бака закричал подштурман Шелкунов:
— Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!
Фаддей, выскочив из каюты, приказал положить руль на борт, но медленный разворот шлюпа увеличил опасность. Если в самом деле на курсе оказалась бы льдина, то в пасмурность её можно рассмотреть с расстояния не больше кабельтова, иными словами, корабль на развороте уже столкнулся бы с айсбергом. На палубе появились другие офицеры, но, сколько ни вглядывались, ничего, кроме высоких волн, они не увидели.
— Померещилось, — усмехнулся Торнсон.
— Кто кричал? — спросил Завадовский.
— Шелкунов, — ответил вахтенный офицер Лесков.
— Андрей — добрый моряк. Не может быть, чтоб волну он принял за льдину.
— У страха глаза велики.
Подштурман Андрей Шелкунов отличался бесстрашием и острым зрением. Его не случайно ставили на бак вперёдсмотрящим в самую густую пасмурность, и даже если у такого моряка отказало зрение — над такой оказией стоило задуматься. Уверясь, что никакого препятствия нет, Фаддей приказал поставить корабли на курс и пошёл на бак к Шелкунову. Подштурман — потомственный помор — был настолько смущён, что не мог поднять глаз на командира.
— Ладно, унтер, бывает, — сказал капитан, облокачиваясь на борт.
Здесь, на баке, качало так, что замирал дух. Солёные брызги застилали глаза.
— Да ведь гору-то видел, как вас сейчас, — всё ещё недоумевая, произнёс Шелкунов.
— И какая она?
— Обыкновенная. В три грота высотой. Стеной стояла.
— Иди отдохни. Вместо себя Рангопля пришли.
Шелкунов дождался, когда палуба ушла под ноги, бросился покатиной вперёд и крикнул издали, когда шлюп стал вздыматься:
— Ей-богу, Фаддей Фаддеевич, видел!
Даже вроде бы перекрестился.
«Надо и впрямь отходить в спокойные воды», — подумал Беллинсгаузен, наблюдая, как к нему приближался, держась за леера, Олев.
За сто дней, прошедших с отплытия из Рио-де-Жанейро, Рангопль похудел ещё больше, лицо потемнело, отчего ещё светлее стали казаться глаза и льняные волосы, выбивавшиеся из-под кожаной, мерлушкой подбитой, шапки.
— Здравствуйте, — не по-уставному, а по-родственному произнёс матрос.
— Здравствуй, сынок, — ответил Фаддей дрогнувшим голосом.
С тех пор как они встретились в Кронштадте и до сего времени, не было возможности поговорить по душам, занят был сверх головы.
— Рассказывай, как служба идёт.
— Как у всех.
— Тяжело?
Олеву вопрос показался излишним, промолчал.
— Знаю, всем тяжело. Не на блины шли.
— Когда же муки кончатся? Опостылела и пища и погода... Сколь же можно дёргаться? Пингвинов для еды потрошим, в чримсах камешки находим. Ясно же, земля близко! Только льдом обмёрзла более, чем Гренландия.
— Да все догадываются, — кивнул Фаддей. — Но мне точность нужна, чтоб эту землю на карту положить.
— Неужто мы не понимаем?!
— Ты тех, кто послабей, поддержи. Помнишь, сказки тебе дед Юри или отец Аго рассказывали? Ну, хотя бы песню Ваннемунне?
— Про язык зверей? — оживился Олев. — Помню!
— Кстати, тётю Айру когда видел?
— Как на флот уходил. Два года тому. Живёт помаленьку.
— Замуж не вышла?
Олев пожал плечами.
— А кто в волонтёры тебя надоумил?
— Сам.
— Родители не перечили?
— Они узнали, кругосветные вояжи собираются. Почему-то подумали, что вас непременно пошлют. Мечтал свет повидать. — Олев скривил рот, добавил желчно: — Повидал...
— Кончим поход, на Эзель поедем. А товарищам своим скажи, после равноденствия направимся в тропики. Обсушимся, обогреемся, отдохнём...
Неожиданно Олев встрепенулся:
— Смотрите, похоже — доски от ялика!
Фаддей глянул в ту сторону, куда показал Олев. Увидел две доски. Пробежал к шканцам, повелел застопорить ход. Баграми матросы выловили их. Доски были довольно новы, ещё не покрылись ракушками и водорослями. Завадовский высказал предположение:
— Может, у «Мирного» ялик разбило?
— Или кто из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в сих широтах, — добавил Торнсон.
— Почему так думаете? — спросил Беллинсгаузен.
— От течения или ветров они не могли доплыть до наших широт такими свеженькими.
— Нешто кто-то ещё здесь плавает? — взволновался Демидов, ему казалось, что только русские способны залезать к чёрту на рога.
Вперёд протолкался плотник Пётр Матвеев, поставил доски рядом, зачем-то поковырял ногтем, подумал несколько и вынес своё суждение, сняв с души опасение, что кто-то на другом корабле утонул:
— Не от ялика они. — И, забрав доски, удалился.
Матвеев усмотрел: доски оторвались во время бури снизу от шкафутной сетки «Востока» и плавали вместе с родным кораблём, пока ветер не выдохся и не увидел их Олев Рангопль.
6
К самому концу месяца от больших подвижек в корпусе румпель в гнезде настолько ослабел, что Фаддей принял решение укреплять руль на ходу. Для этого требовалось удерживать шлюп на курсе только парусами. Марсовым прибавилось работы, но ещё больше труда легло на мастеровых — слесаря Матвея Губина, тимермана Василия Краснопевцева с Петром Матвеевым и кузнеца Петра Курлыгина. Несмотря на сильную качку, они осадили тяжёлый румпель ниже, навинтили стопор, однако старший плотник остался недоволен сделанным.