Выбрать главу

   — Боюсь, в шторм или у льдины беда случится, — доложил Краснопевцев капитану.

   — Что предлагаешь?

   — На берегу мы бы новый поставили, — наивно схитрил тимерман.

   — Да знаешь ли ты, Вася, сколь до берега? Ближайший остров Кергелен от нас в восьмистах милях к северу. Он необитаем и холоден. А порт, куда мы хотим направиться для поправки шлюпов и отдыха, — тысячах в двух... Подожди! Что-то Лазарев сообщает...

Объявившийся неподалёку «Мирный» по телеграфу Бутакова сигналил, что видел урила. Птица поднялась с воды и полетела на запад. Бакланы по тяжёлому своему полёту не отлетают от суши. Стало быть, если ближняя суша — Кергелен, то расстояние для них неодолимое, значит, какой-то берег есть поблизости.

   — Видишь, земля где-то рядом, — сказал Беллинсгаузен.

Но вожделенный берег так и не появлялся. Когда море несколько успокоилось, тимерман снова появился у капитана. Его беспокоил ненадёжный румпель, и он попросил разрешения продолжить ремонт. Фаддей накинул шинель и пошёл с мастеровым на ют. Когда румпель стали снимать со штока руля, он вдруг обломился — гниль добралась и до него.

   — А если бы не в тишь, как сейчас, а в бурю такое случилось? — спросил огорошенный тимерман и перекрестился.

   — Надо ставить запасной, — сказал Фаддей.

Всё дерево, необходимое для мелкого ремонта, — стеньги, реи, доски — хранилось на шкафутах в стойках и лежнях. Тяжёлый запас находился внизу. Пришлось в трюме перекладывать лесины, чтобы добраться до сменного румпеля. Когда его извлекли и стали примерять, выяснилось, что не все железные крепления к нему подходили. Благо, у кузнеца Курлыгина руки были золотыми. Без горна, без нагрева металла, пользуясь лишь молотом и наковальней, он сумел подогнать винты к петлям, сделать стяжки к новому румпелю.

Матросы не высказывали недобрых слов в адрес корабельных строителей на верфи, вроде бы привыкли к их разгильдяйству. Беллинсгаузену же в момент тяжелейшего плавания в неведомых морях такая нерадивость показалась кощунственной. Он напишет в своей книге: «Неблагонадёжность румпеля, столько нужного для безопасности судна, доказывает нерадение корабельного мастера, который, забыв священные обязанности службы и человечества, подвергал нас гибели. При сем не могу умолчать, что я в продолжение службы нередко был свидетелем неприятных объяснений морских офицеров с корабельными мастерами об отпускаемых на суда ненадёжных вещах». Перечислив недостатки в постройке, он сделает вывод: «Таковые и другие встречающиеся ошибки в построении происходят более от того, что корабельные мастера строят корабли, не быв никогда сами в море, и потому едва ли одно судно выйдет из их рук в совершенстве». Эти слова не передают всей отчаянности и возмущённости Беллинсгаузена в момент плавания среди льдов, снегопадов, мороси, туманов, зги, от непомерной усталости, объявшей команду от капитана до маленького барабанщика Чуркина. «Ужо я доберусь до тебя на Охте», — грозился Фаддей, вспоминая рыжего англичанина Стоке, под чьим присмотром из непросушенного леса с лиходейской небрежностью строился в 1818 году «Восток».

Однако он не вполне был уверен, что угрозу приведёт в исполнение. Гнев улетучится, радость возвращения из ледяного ада отвлечёт от расправы. Несмотря на несладкую жизнь, он не озлобится на мир, а останется сердечным человеком. В любом неблаговидном, подчас умышленном злодействе будет искать оправдательные причины и, вынужденный наказывать, начнёт испытывать нравственные страдания.

Олев Рангопль напоминал об Эзеле и Айре. Он чувствовал себя виноватым перед этой женщиной. По ночам тело, и так зябнувшее от холода и сырости, не согревали ни шинель, наброшенная поверх одеял, ни раскалённые ядра от пушек. Их приносили служители в каюты офицеров, потому что там не помещались печки, и чугунные ядра оставались единственным средством обогрева. Айра любила его. Дом — сухой, тёплый, просторный; стол, богатый всеми дарами вольной земли и моря; устойчивый покой, когда не надо заботиться о других и самому не считать, останется ли жалованья ещё на день; женщина, красивая, крепкая, трогательная в нежности, — чего же ещё желать человеку?! Как бы он хотел перенестись сейчас в такое блаженство! Но пройдёт какое-то время — и затоскует душа по снегу. бурям, грубой работе, ржаным сухарям и каше с прогорклой солониной, и все блага, все лавки станут тяготить, как оковы каторжника. Нет, не переделаться ему, не излечиться от роковой привязанности к морю.

1 марта их плаванию, считая от выхода из Рио-де-Жанейро, прошло ровно сто дней. Фаддей включил это число в дни праздника, давая людям толику радости. Зарезали свинью, приготовили матросам жаркое, выдали по стакану пунша, отчего хмелела голова и скорее отмякала душа. Офицеры потчевали друг друга гамбелевским шоколадом, сваренным на молоке.

Чуть захмелев, Фаддей поднялся на шканцы, отослал Лескова в кают-компанию, сам за него встал на вахту. Тихий ветер и отсутствие льда позволили поднять побольше парусов. Шлюп прибавил хода. Вскоре след, оставляемый на поверхности моря, засветился от множества фосфорических раков, медуз и другой мельчайшей живности. Потом и вся поверхность моря, днём покрытая пеной, засияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а сзади тянулся млечный след. Кругом, насколько было видно, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон отражал блеск этих синеватых огней и не был так тёмен, как небо прямо над головой. В больших широтах такой завораживающей картины не было. «Светящиеся морские животные не переходят далее известного им предела, — напишет Фаддей об этом открытии. — Вероятно, есть степень холода, которой они сносить не могут, подобно всему, что имеет жизненность на обитаемом нами шаре».

В эту тихую тёмную ночь увидел он созвездия Ориона и Южного Креста, долго скрывавшиеся за толщей облаков.

А через двое суток в такую же ночь Фаддея разбудил крик рулевого: «Горит, горит!» Он думал, что вспыхнул пожар, выбежал на палубу и застыл от изумления. На юге представились сначала два столба голубоватого цвета, затем от горизонта со скоростью ракет начали взлетать красноватые, зеленоватые, желтоватые лучи и заняли половину неба, до самого зенита. Сделалось так светло, что можно было читать книгу самой мелкой печати. От парусов, рей, такелажа на палубу падали тени, подобные тем, какие бывают днём при солнце, подернутом дымкой. Море, небо мерцали радужными красками, не виданными никем ранее. Всё пространство вокруг и впрямь пылало сказочным огнём неземной яркости и красоты. Разбуженные тем же криком другие офицеры и матросы, теснясь, зачарованно оглядывались, запрокидывали головы, дивились обширностью и благолепием природного чуда.

Живописец Павел Николаевич Михайлов, не протрезвевший с вечера, тыкал кистью в мольберт, размешивал краски, пытаясь найти сходное с натурой, краски замерзали и не ложились на холст. Он бормотал в отчаянии:

   — Да разве человек, тля ползающая, жук навозный, в состоянии передать божественное лучение?! Таких красок он придумать не может, не раскидает так мастерски по живому полотну естества сущего.

И тяжёлые, как жизнь, слёзы текли по его опухшим щекам. Под конец он — богатырского сложения, чудно говоривший и думающий, — разрыдался дитём малым. Матросы, уважавшие Михайлова за мятежный характер, бескорыстие и талант, увели его под руки в помещение, где он квартировал вместе с астрономом, секретарём корабельным и штаб-лекарем, и спать уложили.

Дивное явление всю ночь освещало путь. Оно повторилось и на другие сутки, только в этот раз свечение приняло форму не столбов, а перьев, распустившихся на вершине неба. При утренней заре сияние мало-помалу исчезло. Стало появляться всё больше и больше айсбергов. Они были самых разнообразных очертаний. Михайлов еле успевал срисовывать их. С одним, похожим на крепость с древними башнями, «Восток», брошенный неожиданным порывом ветра, едва не столкнулся. Завадовский, стоявший рядом с капитаном, секстаном определил высоту. Айсберг воздымался над поверхностью более чем на 100 метров, выше шпиля Петропавловского собора в Петербурге, стало быть, под водой скрывалась толща в 600 метров.