— При чем же здесь я?
— Официально оформить покупку на себя может только москвич. У тебя же прописка есть?
— Есть. Тестюшка будущий заблаговременно подсуетился, чтобы мне, значит, без затруднений на дунайский островок отбыть. После свадьбы будет у нас с Пловцом собственная малогабаритка в Бибиреве.
— Негусто.
— Чем богаты. И то спасибо, что двухкомнатная — на каждого по индивидуальной камере, хоть глаза друг другу мозолить не будем.
— Совет да любовь! — Таня усмехнулась.
— Ладно, хорош лыбиться. Ты лучше скажи, сестрица разлюбезная, я-то что с твоей покупки буду иметь?
— Мое доброе расположение. Мало?
— Маловато будет. Еще? — А еще прощу тебе четыре сотни, что Ваньке на кольца зимой занимал.
— И только-то? Да что для такой лихой герлы-урлы четыре сотни?! Мелочевка.
Подмосковная-то чай подороже станет. Бывал я в тех палестинах, каждый домик там тянет не меньше полста тысяч.
— Сколько тянет — не твоего ума дело. Говори, что тебе надобно? Деньжат подкинуть, что ли?
— Да будет тебе. Советские дипломаты не продаются. Американку дашь?
— Какую еще американку?
— Три желания. Исполнишь?
— Смотря какие желания…
— Нет уж, без условий. Любые. Не бойся, ничего особенно лютого не выдумаю, родную сестренку не обижу.
— Как бы я сама тебя не обидела ненароком… Ладно, я согласная. Только мотри, Микита, Бог он тае…
— Это ты чего? — вылупив глаза, спросил он.
— Так, классику вспомнила. У Толстого так один шибко положительный дед Аким сына своего наставлял, тоже Никиту. Только плохо кончил тот Никита, не послушал мудрого старичка…
Никита плавно выпустил в потолок колечко сладкого дыма.
— Ну, не знаю, до сей поры кончал нормально. Народ не жаловался…
Таня прыснула в кулак, Никита разлил вермут по стаканам…
За час Таня успела сделать нужные звонки — по своим каналам заказала на завтра авиабилеты до Москвы, связалась с Архимедом. Тот сообщил, что дачка и впрямь очень дельная, порядок в ней наведен образцовый, личные вещи хозяина перевезены в Кузьминки, документы на продажу готовы, продавец не просыхает, приручен полностью и ни на какие фортели явно неспособен; сказал, что подошлет Гошу с машиной прямо во Внуково, к самолету. Оставалось собраться, но это быстро. Теперь можно немного дух перевести…
Она лежала на тахте и лениво потягивала Никитину трубочку. Сам он устроился поперек, положив голову ей на колени и наигрывал на гитаре что-то лирическое.
Таня хихикнула — ее начал разбирать «женатый» братский табачок.
— Эй, новобрачный, сбацай повеселее. Про аллигатора знаешь? А рядом с ними, ругаясь матом, плывет зеленый…
— Ой, не в жилу…
— А что в жилу?
— Похоронный марш в жилу. Сыграют мне скоро Мендельсона, а выйдет как бы Шопена.
— Не нуди, братик, никто тебя на аркане не тянул.
— Ах, что ты понимаешь? Повязать себя на всю жизнь с Пловцом, когда рядом такие красоты…
Рука его вкрадчиво поползла вверх по гладкой Таниной ноге, забралась под халат…
— Ты что, дипломат, на головку охромел?
— Отнюдь. На голову — это возможно. А головка в норме. Хочешь, продемонстрирую?
— У тебя Пловец есть, ей и демонстрируй. И ручонку свою поганую с моей орхидеи прочь. Не про тебя рощена.
— Всем, значит, можно, а мне нельзя?
— Это кому это «всем»? Mind your Russian, козлище. Фильтруй базар.
— Прости, звездочка моя непорочная… А как насчет без орхидеи? «Сулико», «суасант-неф», фелля-ция, прочие извраты с применением нехитрых подручных средств? А потом по бокальчику яду, как классические декаденты? О, тайну нашей пылкой кровосмесительной страсти мы унесем с собой в могилу…
Он прильнул губами к Таниной коленке. Она засмеялась и легонько шлепнула его по затылку.
— Эй, не балуй, а то сейчас некрофилией с тобой займусь!
— Не займешься. На кого тогда дачку оформишь?.. Кстати, об американке…
Он принялся оглаживать Таню по интимным местам. Она приподнялась и резким движением отбросила его руку.
— Ты сначала американку заработай!
III
Такого пробуждения у нее еще не бывало. Пудовые молоты ударяли в виски, во рту пылала раскаленная Сахара, подпихивая под сомкнутые веки горячий песок. Таня по миллиметру отворила глаза — и поспешно захлопнула: так резануло свирепое солнце. Заставив себя глубоко вдохнуть и прокатив волевую волну по одеревеневшим мышцам, она резко села. И тут же со стоном откинулась на подушку. Во второй раз она поднималась медленнее, аккуратнее, фиксируя каждое новое положение и приноравливаясь, сколько возможно. Вот опустилась нога, больно соприкоснувшись с пушистым ковролином. Вот пальцы сжались на кайме одеяла, по голым нервам послали сигнал плечу, и рука судорожно откинула одеяло. Еще два глубоких вдоха-выдоха — и Таня поднимается, но, не устояв, падает на колени, уткнувшись лбом в кровать.
Пальцы бесцельно шарят по простыне. Еще вдох, еще попытка. Таня встает. Орут протестующие мускулы, но она сжимает зубы и делает шаг. Второй. На третьем шагу все тело раздирает внезапная боль, но в то же мгновение сознание словно вышибается в пустоту — и эта боль как бы происходит с кем-то другим, а в ушах шелестят собственные иронические слова: «Но ведь ты же советский человек!»
Благодаря этому невесть откуда взявшемуся отстранению, Таня смогла без особых приключений добраться до ванной, оказавшейся, к счастью, совсем рядом, и там придирчиво рассмотреть себя в зеркало. Лицо, конечно, оставляло желать лучшего и даже, по строгим Таниным меркам, не вполне заслуживало определения «лицо». Впрочем, принимая во внимание такое пробуждение, деформации были минимальными и, положа руку на сердце, заметными только ей одной. Но вот ниже картина оказалась довольно странной. От живота почти до колен — темная кровь, где пятнами, где подсыхающими струйками. «И ведь что характерно, — насмешливо подметило так своевременно обособившееся сознание, — выше пояса мы в маечке, а ниже — все голо, как в той песенке. И с кем же ты, мать, на сеновале кувыркалась?»