— Вы можете сказать им, что я утратил необходимые навыки. Что вы заметили, как у меня дрожат руки, или что теперь я ношу очки от близорукости. Выбор за вами.
— Капитан, — произнес Луке, уже не уповая на то, что это слово сработает как заклинание. Он уставился на руки, явно не в силах придумать, что с ними делать, и засунул их в карманы. Он вышел, не глядя на меня, повесив голову, с униженным и беззащитным видом неудачливого коммивояжера. Я затворил дверь и еще секунду оставался возле нее, напряженно слушая. Шагов Луке я не слышал и вообразил, что он, вконец растерявшись, стоит посреди коридора. Потом взгляд мой упал на кровать, и я вновь открыл дверь, страшно испугавшись, что Луке уже нет. Медленно, неохотно он шел клифту, но, заслышав за спиной звуки, подстегнувшие его надежду, немедленно развернулся.
— Послушайте, — окликнул я его. — Вы чемоданчик забыли.
3
Злость я изображал так же усердно, как умело имитировал безмятежность или достоинство: с вниманием к каждой детали, свойственным тому, кто занимается подделкой разного рода третьестепенных документов, подписываясь за кого-то другого в мелочном стремлении выгадать что-то для себя. На собственном опыте я убедился, что можно выйти сухим из воды, оправдывая чужие ожидания и подыгрывая опасениям: поскольку Луке упомянул случай Вальтера со страхом в глазах, в полной уверенности, что тем самым он пробудит во мне болезненные воспоминания, я постарался сделать вид, что его предположение верно, отчего страх его только укрепился, как и уверенность, что миссию свою он провалил. Только во всем этом не было ни крупицы правды: из моих прежних жизней во мне уже не осталось ничего — ни раскаяния, ни гордости, и ровно до того момента, как я оказался в Мадриде и увидел имя Ребеки Осорио на книгах возле койки в заброшенном магазине, я верил, что поездка моя не вполне реальна и человека, которого мне велено убить, на самом деле попросту не существует. Между моими мыслями и действиями, между воображением и жизнью всегда — я даже затрудняюсь сказать, когда это началось, — была некая защитная пленка, замыкая меня в священную колбу одиночества и обмана. Я не прекращал притворяться и когда оставался совсем один: в этих сумрачных играх не участвовали ни моя воля, ни даже сознание, а исключительно привычка к притворству, столь же давняя, как и моя способность думать и видеть сны на английском. Так что во время визита этого незадачливого посланника, то бишь Луке^ не испытал ни истинной злости, ни искренней жалости, а лишь раздражение оттого, что в такой узкой комнатке я не один, — то есть ярко выраженное физическое неудобство, но малозначительное, как кожный зуд.
Мой нос воспринял весьма неприятный запах от его мокрой куртки как личное оскорбление. Я распахнул окно настежь: высокое, сводчатое, как в готической часовне. Над крышами, вокруг купола собора, ветер кружил в темноте последние белые хлопья. Не испытывая ни капли жалости, я стал думать о Луке, о том, как он, поджав хвост, возвращается туда, откуда пришел, где его ждут: один как перст, полуживой от холода и неудачи, вышагивает по пустым улицам, прячась в поднятый воротник куртки, не отводя взгляда от мостовой и грязного снега под ногами, и снег наверняка насквозь промочил эти его ботинки нищего эмигранта, какие носили и век назад, какие увидишь на литографиях, на ногах бородатых подпольщиков.
Мой взгляд переместился на телефон, установленный на полочке над изголовьем кровати. Очень скоро они снова мне позвонят, но произнесут уже совсем другие слова и совсем другими голосами, в ином тоне, поведут разговор. Я никогда не доверял тишине и молчащим телефонам. Вспомнился дом, увиденный как бы издалека: ночь, ставни закрыты, сквозь шторы в окне мансарды просвечивает круглая лампа. Я мысленно представил себе эту комнату, вообразив ее словно на полотне, где единственный источник света — свеча. Всего-то и нужно, что снять трубку и набрать номер, чтобы в невообразимой дали английского берега, окутанного ночной тьмой, раздался звонок другого телефонного аппарата, соединив две точки на карте, связав две зимние ночи, неистовство бурного моря и безмолвие падающего снега; два сознания, в этот миг еще более далекие друг от друга, чем сознания двух незнакомцев, когда оба они параллельно читают одну новость в газете, но никогда не встретятся, никогда не увидят друг друга.
Стоило им позвонить, и я уезжал из дому и возвращался без каких бы то ни было объяснений, а в некоторых случаях и без предупреждения, изобретая мало-мальски правдоподобные причины для отъезда, обыкновенно излагаемые мной в записках с инструкциями, оставленных в столовой или книжной лавке. Возвращаясь, я привозил с собой, кроме книг, купленных у какого-нибудь антиквара, мелкие сувениры и открытки с видами городов, причем далеко не обязательно тех, в которых побывал. В целях конспирации я никогда не звонил, даже если мои отлучки не были связаны с подпольем. Однако той ночью во флорентийском отеле у меня вдруг возникло искушение сделать звонок. Я снял трубку, прокручивая в уме свой домашний номер. Потом осторожно опустил трубку на рычажки, и образ моего погруженного в сумрак кабинета растаял перед мысленным взором, как слово, написанное на затуманенном дыханием зеркале.