Я отодвинулся от стола и слушал шипение пузырьков в стакане с минералкой, чмоканье губ, отхлебывающих воду, стук указательного пальца по центру фотографии, словно утверждающего очевидность, неопровержимость вины.
Снизу, через окно, доносился беспорядочный поток итальянских слов. Из помещения, где мы находились, танцевальный зал представал площадью, расположенной далеко внизу, освещенной гирляндами электрических лампочек под разноцветными бумажными абажурчиками. В центре неподвижного круга танцевала женщина — одна, босая. Вздувшаяся колоколом юбка, обнаженные плечи, высокая прическа, растрепавшаяся от стремительного танца и усталости. Берналь тоже поглядывал на нее, взирал с любопытством, неким исследовательским интересом, словно наблюдая за свершением некоего экзотического обряда, заслуживающего, впрочем, только презрения.
— Есть еще кое-что, — произнес он. — Что почти всегда присутствует в такого рода случаях, но на данный момент информации у нас недостаточно. Женщина, конечно. Певичка или что-то в этом роде. Мы о ней не знаем ничего, даже имени, поскольку Андраде приложил неимоверные усилия, чтобы скрыть от нас эту свою слабость.
— Я пару раз видел их вдвоем, — заговорил курильщик. — Поначалу за дочку его принял. Вот только ходили они в такие места, куда бы папаша свою дочурку не повел.
— В очень дорогие места, Дарман, — прибавил Берналь. — Бары при гостиницах, люксовые рестораны. Покупал ей всякие шмотки — ну, сам понимаешь. В последнее время он одевался очень неплохо: всегда при галстуке, в шляпе, в начищенных ботинках. Жене его мы пока не сообщали. Хотелось бы, чтобы ты и на этот счет кое-чего разузнал там, в Мадриде.
Я улыбался про себя, глядя на женщину, одиноко танцующую в центре зала, на ее юбку колоколом, плоскую и скошенную при взгляде сверху, переливающуюся в свете множества лампочек, как водяная лилия. Однако Берналь ничуть не был тронут ни этой женщиной с ее обнаженными плечами, ни счастьем, написанным на ее мокром от пота лице. Он смотрел на нее, но, казалось, думал вовсе не о ней, а о ком-то другом — об Андраде, о его точном соответствии всем каноническим нормам предательства и бесчестия, человеческой слабости, желаниях. Сидя взаперти здесь со стопкой бумаг на столе, Берналь без чьей-либо помощи, если не считать бессонной настольной лампы и бутылки с минеральной водой, выяснил все — в полном одиночестве, как математик, решающий задачку, до тех пор никем даже не сформулированную, и это давало ему право на гордость, и наслаждение этим чувством оказалось более длительным и глубоким, чем переживание такой досадной мелочи, как предательство. После стольких лет руководства подпольной работой, плетения заговоров и отправки связных в страну, где он не живет очень давно, с самой юности, реальность для него, возможно, осталась далеко не на первом месте, став второстепенной. Подобно шахматисту, он глубоко ушел в себя: покатые плечи, немигающий взгляд с искрами озарений и тенями подозрения. Он передвинул ко мне по поверхности стола фото Андраде, словно делал решающий ход на шахматной доске, выдвигал доказательство, отвергнуть которое мне нипочем не удастся: никто не меняется и не выбирает, и уже на фото явлены миру черты предателя. Андраде улыбался на этом снимке — плешивый и застенчивый, с неведомо как сочетавшимися хрупкостью и храбростью на лице, — обнимая за плечи пышнотелую женщину, ни разу не усомнившуюся в верности мужа, а взгляд его направлен на девочку с локонами, лет девяти-десяти, в чертах которой проступают его собственные: в форме губ, сложенных в слабой улыбке, в какой-то изначальной беззащитности. Фотокарточку эту я храню до сих пор. Смотрю на лицо Андраде, на лицо непредателя и негероя, и знаю, что с годами оно все больше станет походить на лицо пророка, на котором написана не только его собственная судьба, как полагал Берналь, но и судьба каждого из нас — его палачей, жертв и преследователей, далеких от него кредиторов и судей его поступков. Той ночью, когда я впервые увидел это фото, когда Берналь подтолкнул его ко мне короткими пальцами ювелира, мной немедленно овладело желание узнать, что скрывается за этим взглядом, выяснить причины не предательства, до которого мне не было никакого дела, хоть я и принимал на себя обязательство покарать за него, а отчаяния, поскольку взгляд Андраде был взглядом человека, навсегда сбившегося с пути, утонувшего в печали и отравленного ею, человека, чуждого всему: женщине, которую он обнимал; дочке, в которой, должно быть, узнавал себя скорее с сожалением, чем с нежностью; плоской морской дали. Но могло быть и так, что перед объективом он думал как раз о своем предательстве, опасаясь, что фотоснимок запечатлеет черты обманщика, или вспоминал о той юной женщине, что ждет его в Мадриде, и воспринимал риск своего возвращения как приемлемую плату за нетерпение, острую потребность увидеть ее.