Синь вдали оказалась несколько светлее и чище цвета моря, но вот перроны и вестибюли вокзала захлестывал отчаянный и мерзостный хаос: тоскливая жуть пропавших или бесконечно опаздывающих поездов омрачала лица тенью усталости и бессонницы, жирной черной копотью ложилась на стены и пол, ни разу не мытые за долгие годы и не уступавшие своей чернотой самым высоким металлическим балкам, между которыми одиноко бились заплутавшие птицы, врезаясь в железные ребра сводов и до смерти пугаясь эха громкоговорителей, визг которых разносился под высокими сводами, подобно далекому крику чаек. На вокзале не было ни единого уголка, не пропахшего горьким табачным дымом и сутками не сменяемой одежды, пропитанной потом и сильно измятой за долгие ночи в поездах и залах ожидания. С двойственным ощущением боли и бегства я подумал, что все это — уже не моя родина, и поспешил отойти от станции как можно дальше, будто покидая обреченный корабль, принюхиваясь к собственной одежде и поглядывая на свое отражение в витринах, стараясь убедиться в том, что подхватить заразу я пока не успел.
Чтобы добраться до здания, где ждал меня Андраде, нужно было пройти в южном направлении вдоль сплошного ограждения железной дороги, по едва ли обитаемой одноэтажной улочке с чахлыми акациями и угрюмыми дверьми, фаянсовые вывески которых анонсировали гостевые дома, и с темными тавернами, где пропускали по стаканчику облаченные в синюю форму служащие железной дороги. В туалете таверны я избавился от пакета, пропахшего лосьоном после бритья, и осмотрел оружие: пистолет Люгера, не менее пафосный, чем автомобиль 1940 года выпуска. С полным магазином, заботливо смазанный явно всего несколько часов назад. Меня поразило, что я начисто позабыл, какой он тяжелый и как от него пахнет. Взглянув на часы, я подумал об Андраде — о его глазах, о его впалой груди, наверняка сгоревшей на солнце на том черноморском пляже. Плавки на нем явно чужие, и его несказанно раздражают долгие часы бездействия на берегу моря и ни на минуту не оставляют мысли о неизбежном возвращении, как и о своей обреченности. Когда я вновь вышел на улицу, там окончательно стемнело.
Дальше закончилась стена и начался заваленный всяким хламом, заросший бурьяном пустырь, над которым время от времени на высоких металлических вышках вспыхивали огни прожекторов. Я петлял между кучами шлака и промышленными ангарами, ориентируясь только на рельсы и электрокабели, спотыкался во тьме, и ноги мои разъезжались на усыпанных гравием склонах, долго содрогавшихся толчками землетрясения при появлении поезда, внезапного и внушающего ужас, как и хлесткий удар его ярких огней.