— Понравился вам роман? — спросила она, коснувшись моей руки.
— Я еще не дочитал.
— Тем лучше. И не дочитывайте.
— Он так плох?
— Вам судить.
— В романах я не разбираюсь. А вы прочли?
— Я его написала. Не требуйте от меня еще и читать его.
После этой реплики я к ней повернулся. Среди моих знакомых не было никого, кто писал бы книги. Я увидел ее профиль: она бросала мне реплики, не отрывая взгляда от экрана, но холодные пальцы касались моей руки. Лицо ее не отличалось от лиц на экране, такое же бледное, сотканное из мелькания светлых и темных пятен. От испанской речи я отвык: в голосе ее с самого начала звучала жгучая ирония и трепетная, ни на кого не направленная нежность, и она, как и очень легкое, почти неосязаемое прикосновение пальцев, вызвала во мне волнение, которое я приписал тогда собственной нервозности в день конспиративной встречи. Это как заявиться, к примеру, в Париж до лета 1944 года и среди бела дня отправиться на тайное свидание в пивную на бульварах, улыбаясь и поглядывая украдкой по сторонам, чтобы не проглядеть серую военную форму или исключить случайных свидетелей. Впрочем, даже хуже, потому как в Мадрид тогда я приехал в первый раз с тех пор, когда в городе ночами выли сирены, сливаясь с ревом вражеских самолетов, когда на мне была офицерская форма и я не позволял себе улыбаться, чтобы никому и в голову не пришло обвинить меня в излишней молодости, чтобы снискать уважение подчиненных и тех, кого я допрашивал, в тех же самых кабинетах, наверное, где через несколько лет допрашивали уже героев и предателей поколения Вальтера. Свернув в трубочку роман и засунув его в карман плаща, я шагал тогда по мадридским улицам, и этот путь привел меня к Ребеке Осорио. Теперь же, полжизни спустя, я ехал в ночной клуб на такси, не имея ни малейшего понятия, что именно я ищу, и даже не узнавая улиц, но в кармане у меня, как и тогда, лежал пистолет и дешевый роман, и прошлое медленно восстанавливало свою власть, отрезая меня от собственной жизни, моей настоящей жизни, ожидавшей меня в Англии. Не ностальгией было то чувство, что охватывало мое сердце при воспоминаниях о доме, о кожаных корешках книг, плотными рядами заполнявших темные полки в книжной лавке, о запахах краски и старинной бумаги, щекотавших мне ноздри, когда я разворачивал на прилавке большую папку с гравюрами. Скорее, это была мучительная убежденность в потребности безотлагательного удовлетворения, которое все время, минута за минутой, откладывалось, так что я продолжал ехать в клуб «Табу», не сказав таксисту везти меня в аэропорт и не находя в себе ни свободы воли, ни решимости, как прикованный к постели пациент, у которого усиливается боль, и обезболивающее лежит рядом на тумбочке, однако ему недостает воли ни протянуть за ним руку, ни подать голос, воззвав о помощи, чтобы кто-нибудь пришел и дал ему лекарство.