8
Я, разумеется, мог бы просто закрыть дверь, пробормотав извинения, будто ошибся, однако с самой первой минуты в Мадриде все мои действия опережали сознательно принятые решения, так что прежде, чем я увидел ее, — у меня мелко тряслись руки, как у алкоголика, что судорожно тянется к первой рюмке, и посмотреть ей в лицо я не решался, — глазам моим предстало собственное ошарашенное лицо, седина, измученные гостиничной бессонницей и дорожным одиночеством черты. Мне показалось, что я не видел себя годами и только сейчас с безжалостной ясностью осознал последствия хода времени. Теперь я ничем не отличался от других — тех, кто после полуночи ищет и находит убежище за металлической рольставней ночного клуба «Табу», оплачивая возможность из кромешной тьмы безнаказанно пялиться на женщину, ослепленную ярким светом и защищенную только своим презрением, женщину, что представала их взглядам обнаженной на пару секунд, на тот точно отмеренный промежуток времени, за который они смогут убедиться в том, что видели настоящее тело, а не призрак, не плод своего воображения. Когда я ворвался к ней в гримерку, она резко обернулась, однако я, очевидно, оказался вовсе не тем, кого она ожидала увидеть и чьего появления опасалась, и поэтому, с неподдельным разочарованием и досадой, отвернулась и принялась подкрашивать губы, глядя на меня в зеркало. Должно быть, она увидела меня таким же, каким увидел себя я сам, разве что с преувеличенной жестокостью юности: лет ей явно было не более двадцати. Макияж и прическа ее старили, но не слишком: явленное мне чудо объяснялось хорошо продуманным освещением сцены. Она и сейчас представляла собой почти точную копию Ребеки Осорио, однако теперь это была уже не она, а некий черновик, набросок: со временем, когда черты затвердеют, лицо это сможет либо еще больше приблизиться к оригиналу, либо совершенно отдалиться от него. Сейчас, оказавшись к ней ближе, когда прошло первое изумление, заставившее меня остолбенеть, когда развеялись миражи, мне стало понятнее, в чем заключалось сходство двух этих лиц, удалось разъединить, как элементы смертоносной отравы, черты так растревожившего меня лица. Нос был точно такой же, такие же рот и глаза. Особенно блеск и прозрачная глубина глаз, чей взгляд, направленный в зеркальное стекло, был устремлен на меня, будто пронзая прошлое, как будто то, другое, лицо, столь схожее с лицом этой девушки, было всего лишь маской, в которой живыми оставались только глаза Ребеки Осорио, и узнавали меня только они — ее взгляд, без тела.
С холодным безразличием она поинтересовалась, кто я такой. И сказала, что публике запрещается посещать гримерные. Наклонившись к зеркалу, она подкрашивала губы: мое присутствие, судя по всему, занимало ее лишь отчасти. Заговорил я не сразу. Меня останавливало чувство, будто я смотрю на себя со стороны, ее глазами, а она видит во мне соглядатая — алчного и развращенного. Взглянув на туалетный столик, между пудреницами и баночками с косметикой я вдруг заметил роман Ребеки Осорио — не менее потрепанный, чем те, которые читал в магазине Андраде.
— Я — друг Андраде, — сказал я. — Привез ему кое-что из Парижа.
Не отрываясь от зеркала, она продолжила краситься, так толком и не взглянув на меня, не сказав ни слова. На ней был черный шелковый халат, расписанный птицами, который она и не подумала запахнуть, когда я вошел. Очень юное лицо контрастировало с прической, бывшей в моде задолго до ее рождения. Взгляд ее словно был устремлен на что-то очень далекое, совсем не на то, что лежало перед глазами. В зрачках — намек на бегство, на силу и пустоту, и само ее присутствие, и угадывавшаяся под тонким шелком нагота продолжали, как и на сцене, обманную игру тьмы и света, недремлющего и отчаянного порождения чуждого ей самой желания, которого она не замечала и которое ее не затрагивало.