Шел по городу, не обращая внимания на приближение грозы: воздух был таким же жарким и разреженным, как и в «Универсаль синема», а свет как будто серым. Каждый из нас являлся тенью двух других: мы по всему Мадриду искали и бежали друг от друга, заключенные в капсулу одиночества, столь же абсолютного, какое наступало в ту минуту, когда последний зритель покидал кинозал, когда уходили капельдинеры и никого, кроме нас, не оставалось в здании, в его коридорах и вестибюлях, увешанных афишами кинокартин и черно-белыми фотографиями киноактрис, раскрашенными вручную. Вальтер гасил свет и поднимался в комнаты верхнего этажа, преследуемый собственной тенью, словно оставляя за спиной каюты медленно уходящей под воду субмарины. По мере того как моя уверенность в том, что он и есть предатель, крепла, освобождаясь от сомнений, мне все труднее было с ним разговаривать, смотреть ему в глаза: я боялся, что не смогу утаить того, что думаю, скрыть то, что я о нем знаю, причем не только сведения о его регулярных встречах с комиссаром, чье фото мне показали в Париже, но и все остальное. В том числе то, что меня никак не касалось: и всю эту карусель его тайных свиданий с Ребекой Осорио в барах, когда оба они казались и отчаянно влюбленными, и изменявшими друг другу; и его недоверие к Вальдивии, и манеру следить за ним, заглядывая в зеркала, когда она была рядом. Но вдруг я испугался того, что ей тоже известно все и что она задумала соблазнить Вальдивию и использовать его. Так что в день, когда я увидел их в объятиях друг друга, я осознал, что пришло время покинуть «Универсаль синема». После полуночи я отправился к Вальдивии: тот с ревнивой жадностью, как какой-то сладостный голос, слушал перестук клавиш пишущей машинки. Я сказал ему, что завтра убью Вальтера. Ножом. А от него потребуется лишь одно — на полчаса отвлечь Ребеку Осорио.
10
Только я не знал, что ледяной огонь, сверкавший в ее глазах, был отблеском безумия. Я взял на себя свою долю жестокости и разрушения, я заслужил бесчестие. Последствия любви или нежности быстротечны, но последствия ошибки, одной-единственной ошибки, не заканчиваются никогда, подобно неизлечимой болезни, пожирающей организм. Где-то я читал, что с приходом зимы, на севере, лед на озерах может встать внезапно, в один миг. В результате какого-то случайного события при низкой температуре вода кристаллизуется мгновенно: упадет, например, в воду камешек, и рыбка, которая в этот момент, играя, выпрыгнет из воды, упадет уже на гладкую поверхность льда. Так же затвердело и время — в тот миг, когда я увидел Ребеку Осорио в объятиях Вальдивии и она билась о него бедрами, будто вознамерившись свалить его с ног или поранить. Все вещи вдруг затвердели, обрели жесткие грани, встали на свои места. Молчаливое ожидание и последующие часы, словно на картинке в энциклопедии, прочертили четкую пунктирную линию от острия ножа до спины Вальтера, соединив неподвижность бессонницы, прелюдию его смерти и незамедлительное мое бегство в лиссабонском экспрессе: границу с Францией только что закрыли, а самолеты в Англию не летали. Чтобы я убивал тихо, без лишнего шума, меня обучили владеть ножом. Но в последний момент, подобно мимолетной тени в кино, Вальтер вдруг испарился, — я потом годами терзался вопросом, не был ли он предупрежден соблазненным Ребекой Вальдивией, — и необходимость гоняться за ним нарушила прямую линию моего плана, навязав объездной путь, круг, который только теперь, спустя много лет, наконец-то замкнулся. Потому что он не дошел до финальной точки, когда мне наконец-то удалось его прикончить: нет, он просто-напросто стал невидимым, ушел под землю, канул в океан забвения, недопустимой и добровольно принятой наивности, чтобы снова вынырнуть на поверхность в городе, где все начиналось, но уже совсем в другую эпоху, когда знакомые по прошлому имена заиграли новыми красками под ярко-желтым и резким светом, словно отмытые водой древние монеты. В полупустой квартирке на окраине Мадрида, в самый глухой час зимней ночи я ждал женщину, что называла себя Ребекой Осорио, и преследовал предателя — с пистолетом в кармане, постаревший, гораздо более усталый и изверившийся, чем тогда, но такой же потерянный, одинокий и всего опасавшийся, как будто и не канули в Лету ни все эти годы, ни смутное опасение, что жизнь моя продолжается исключительно ради того, чтобы длить ожидание, что я — единственный и последний очевидец мест и лиц, которых уже нет на этом свете.