11
Кто-то смерил меня взглядом с верхушки вертикальной тени, темным пятном отраженной в зеркале трюмо, по которому инеем расползался призрачный свет утра. Кто-то назвал меня по имени, потом — чье-то тяжелое дыхание на лице, пока ловкие пальцы — их было множество, словно по мне бегали какие-то зверьки, топоча лапками и обнюхивая мордочками, — залезали в карманы, прощупывали складки одежды, а я при этом пытался защищаться с упорством, существовавшим исключительно в моем воображении: мне грезилось, что я метался и отбрыкивался, хотя оставался неподвижен; как будто я стискивал зубы с такой яростью, что те едва не крошились во рту, и силился поднять веки, жмуря их до рези в глазах. Кто-то в этой комнате дышал, рядом со мной, но когда я подумал, что глаза мои наконец-то открылись, стало понятно, что мне это только показалось и то, что я вижу, не более чем обрывки сна, настолько неотличимого от реальности, что тень, пристально глядевшая на меня, почти ничем не отличается от двойника в зеркале. Кто-то ходил совсем рядом со мной, выворачивая содержимое ящиков, швыряя на пол костюмы и книги Андраде, его тень время от времени застила свет, падавший на мои плотно сжатые, словно заклеенные пластырем, веки. Как слепой паралитик, жестоким сном перенесенный в те времена, когда он еще мог двигаться и видеть, я силился подняться, но тело мое лишь корчилось и дергалось в тщетных спазмах. Я стискивал зубы, вонзал ногти в бесчувственную кожу ладоней, сознавая, что отчаянным усилием воли смог бы открыть глаза и избавиться от удушья, но это было невозможно: чьи-то руки ощупывали меня, и горячее, смердящее табаком дыхание оседало испариной у меня на лице, и это дыхание исходило из открытого мясистого рта, который повторял мое имя и задавал вопросы, на которые я, быть может, даже отвечал, заплутав в лабиринте безумия.
Проснулся же я, лежа животом на пороге спальни, а в ушах шипело неумолчное потрескивание, как будто постреливали сухие ветки в костре или волны перекатывали прибрежную гальку. Опираясь на локти, я пополз вперед, увлекая за собой свое тело и простыни, в которых я запутался ногами, упав с кровати; припоминая, что вроде бы я пытался сражаться против чего-то или кого-то, что какая-то тяжесть давила мне на легкие и я был окончательно выбит из седла, потеряв последнюю ниточку, держащую меня в сознании. Шелест гальки или потрескивание то ли сухих листьев, то ли хвороста переросло в мираж: клочковатый занавес, сотканный из быстрого мелькания снежных хлопьев и точек света, то меркнущих, то вспыхивающих перед глазами. Я, конечно, проснулся, но все еще не знал, кто я и где нахожусь, и чтобы разобраться в этом, мне пришлось за бесконечно длящийся миг припомнить все наиболее неприятные пробуждения в своей жизни — те, что я помнил всегда и которые давно позабыл: пробуждения времен войны, в сырых бараках или под серым и чужим небом, пробуждения из далекого детства и даже те, что предстояли мне в будущем. Кое-как я встал на ноги. Нагнувшись над столешницей, оперся о скользкую кромку стола и увидел монотонную рябь, мельтешащую на экране телевизора. Выключил телевизор и сразу возблагодарил небеса за тишину как за чудодейственное снадобье против безумия. Восприятие пространства стало понемногу возвращаться, однако я все еще блуждал в густом тумане времени. Кто-то потрудился растоптать мои часы: стрелки оказались сломаны, стекло — в порошок. Низкий, затянутый тучами, горизонт за окном не давал ни единого шанса понять, это все еще утро или уже вечереет. С окрестных пустырей тянулись к небу недостроенные дома в окружении котлованов и неподвижных строительных кранов. По дороге к окну я заметил свой плащ — он лежал на полу — и сразу вспомнил о пистолете, а также конверте с деньгами и фальшивым паспортом для Андраде. Повсюду пепел и коротенькие, скуренные до самого фильтра, окурки. Искать бесполезно. Пальцы, что бегали по мне, когда я проваливался в сон, и словно собрались всего меня искусать, обшарили и карманы плаща, забрав все подчистую, в том числе металлическую полоску, которой я так ловко взломал замок магазина.
Обессиленно сев на диван, не выпуская из рук плащ, скорбно повисший знаменем поражения, я вновь погрузился в давно знакомое ощущение разгрома. Сидел и прощупывал складки одежды, как нищий в поисках последней, чудом сохранившейся монетки, обложенный, словно ватой, похмельем и дурнотой от снотворного, навалившегося стыда и горького сожаления о выпитом накануне. От прошедшей ночи в памяти не осталось почти ничего, за исключением уверенности в том, что меня ловко обвели вокруг пальца и что я, в общем-то предполагая подобное, не сделал для своей защиты ровным счетом ничего, увлекшись спиртным, отравленный ностальгией и желанием, околдованный и оцепенелый; хотя и понимал, что все вокруг с каждой минутой становится все более странным — освещение в спальне, полулежащая женщина, которая протягивает мне стакан с янтарного цвета содержимым, после чего — провал, перепачканные красным губы, которые я, быть может, пытался поцеловать, но не помнил точно, и отсутствие памяти о финале усугубляло острые уколы стыда.