— Он уехал, — сказала она. — Сегодня утром. И теперь ни вам, ни кому-то другому настигнуть его не удастся.
Сумочку и шаль она бросила на кровать с решимостью человека, намеренного быстро выполнить досадную обязанность, и, повернувшись ко мне, посмотрела мне в глаза, скрестив на груди руки. Теперь я ее не хотел. Она была здесь, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, но предстала лишенной объемов фигурой, неким силуэтом в зеркале. Присев на край кровати, она закурила. У меня мелькнула мысль, что губы ее будут с привкусом никотина и губной помады. Я остался стоять и молчал, мечтая о том, чтобы утихла пульсация крови в висках. И страшился только того, что она продолжит раздеваться — далекая и безразличная, будто пришла домой, где живет одна, устав после долгой прогулки, и собирается лечь спать. Скинула туфли и болтала ногами, сжимая и разжимая на них пальцы, вытягивая носок, разглядывая ярко-красный лак, такой же, как на руках. Потом подняла юбку почти до пояса и принялась отстегивать чулки. И вдруг замерла, будто что-то внезапно вспомнила. Все вопросы, какие я думал ей задать, вдруг вылетели из головы. Так что я продолжал стоять и только смотрел на нее, такой же невидимый, как и в тот раз, в магазине, когда из своего укрытия слушал ее дыхание.
— Вы должны заплатить, — сказала она. — Сначала нужно платить.
Я достал деньги, не глядя отстегнул пачку банкнот — демонстративно, чтобы она видела: денег я не считаю. Все, что мы делали, сопровождалось некой непристойной медлительностью, соблюдаемой обоими. Не касаясь ее, как воспитанный и опасливый клиент, я сел рядом и положил банкноты на тумбочку, придавив их краешком зажженной лампы. На деньги она даже не взглянула. Но мне было уже знакомо это свойственное ей проявление гордости: безучастное, отсутствующее выражение на лице.
— Даже если вы решите меня обмануть, все равно ничего не получится, — сказал я. — Мне известно, что вы ее дочь.
— Чья дочь. — Она как будто решила игнорировать все: не только сами вопросы, не только необходимость отвечать на них, но и вопросительную интонацию.
— Ребеки Осорио. — Я резко повернулся, чтобы взглянуть ей в глаза, но в них не было абсолютно ничего — ни жалости, ни презрения. — У вас ее глаза. А когда вы не хотите говорить, то поджимаете губы — точно так, как она.
— Вы мне до сих пор не заплатили.
Ей показалось недостаточным стребовать с меня денег: она хотела, чтобы я вручил их прямо в руки, чтобы у меня не оставалось ни малейшего сомнения относительно цели ее визита. Я сложил банкноты пополам и протянул ей. Правая ее рука дрогнула, прежде чем взять деньги.
— Пересчитайте, — посоветовал я. — Добавлю, если нужно.
— Вы всегда покупаете женщин?
— Не всех. — Струйка дыма скрыла от меня ее лицо. — И не всегда.
— У вас слишком много денег. — Она убрала деньги в сумочку и закрыла ее, щелкнув замочком. — Я не знаю, чем занимается Андраде и почему он сейчас в бегах, но вы слишком хорошо одеваетесь, чтобы быть его другом. Я поняла это сразу — с первого взгляда. Он бы никогда не смог оплатить такой номер.
— Он оплачивал вас, — произнес я с подспудным намерением оскорбить. Однако ничто из моих слов или действий не обладало способностью ее хоть сколько-нибудь задеть.
— Это я его оплачивала, — произнесла она с гордостью и презрением и, выпрямив спину, резко отпрянула от меня, словно опасалась выпада, бесстыдная и вульгарная, как звуки танго. — Это я все ему покупала. Самые лучшие рубашки. Костюм, в котором его арестовали. Я давала ему деньги на гостиничные номера. Он-то ни бельмеса ни в чем не смыслит, вообще не знает, что почем. Как будто из другого мира явился.
— Как раз из другого мира он и явился. — Я вспомнил фотографию, где пляж, берег Черного моря и смехотворные плавки. — А теперь вернулся обратно. Знаете, почему он не попросил вас поехать вместе с ним?
Она сложила подушку пополам. Опустила на нее голову, закинула на кровать ноги и принялась снимать чулки. Когда она взялась за застежку на платье, я схватил ее за руки.
— Не сейчас, — сказал я, вдохнув аромат ее кожи. — Сначала поговорим.
— Вы заплатили не за то, чтобы разговоры разговаривать.