Я вышел в коридор, спасаясь бегством от этого взгляда, от терпкого густого запаха, стынущего в воздухе. Решил спуститься в холл: попрошу дежурного на рецепции забронировать мне билет на самолет по телефону. Но за стойкой дежурного не оказалось, и я подумал, что наверняка найду его в баре. Лицо, которое я счел его лицом, уставилось на меня из-за стекла, одинокое и бледное в скупом свете пасмурного дня. Но этот человек не носил униформу, был лыс и несколько старше на вид, чем дежурный с рецепции, и уже несколько дней не брился. Увидев меня, он отошел от барной стойки и с тем же беззащитным видом, который был запечатлен и на фотокарточке, но доведенным до предела неожиданностью или ужасом, стал медленно отступать назад, наталкиваясь на столики в попытках обнаружить второй выход из бара — бесшумную дверь-вертушку, которая вела на улицу.
13
На пару секунд он замер, вперив в меня взгляд покрасневших глаз, как смотрит парализованное страхом животное на фары автомобиля — совсем близкие, всего в нескольких метрах, — а потом очень медленно, так же медленно, как я продвигался к нему, стал отступать, натыкаясь на столики. «Андраде», — позвал я его и непроизвольным приветственным жестом протянул к нему руку, словно опасаясь спугнуть, а он пятился назад, по-прежнему не отрывая от меня недоверчиво-несмелого взгляда с глубоко затаенной ревностью. Сидя в баре, откуда он надеялся увидеть, как она пройдет через холл, ему, погруженному в отчаяние, воображение в мельчайших подробностях наверняка рисовало, как она отдается очередному незнакомцу, который теперь, воплощением несправедливости, обрел черты моего лица, лица его преследователя. А в нем самом, в его лице — измятом, измученном столькими ночами бессонницы и бегства, — сквозь страх прогладывали признаки любви, и я догадался: утром, оставшись в одиночестве на вокзале или в аэропорту, он, судя по всему, так и не нашел в себе сил уехать и втайне от нее вернулся в город, а потом стал следить за ней, кружа вокруг дома, где она ждала телефонного звонка, и рисковал жизнью ради того, чтобы увидеть ее еще раз, хотя бы издали, чтобы проследить за такси, на котором она поедет в отель, где другой мужчина даст ей денег за то, что около часа будет обладать тем, что по праву принадлежит только ему. Он вернулся, отказавшись от последнего шанса остаться в живых, и встал за стеклянными дверями бара, чтобы еще хоть раз взглянуть на нее, когда она пойдет к выходу в своем черном платье на бретельках, перекрещенных на спине, в накинутой на плечи шали, уже запретная для него, ведь если он не уедет из Мадрида, останется рядом с ней, то непременно погубит не только себя, но и ее.
И теперь он видел во мне не только потенциального палача, но и ненавистное ему воплощение всех тех безликих мужчин, которые пожирали ее глазами, обладали ею, вырывали ее из его рук, — узурпаторы ее жизни и красоты ее тела, коррупционеры-самозванцы, заместившие его в объятиях, принадлежавших только ему, отнимающие у него любовь не менее непреклонно, чем политическое преследование отняло у него родину. Не услышав ни одного его слова, я обо всем догадался и все понял: это я, надвигаясь на него, спасался бегством, потому что ужас в его глазах я и сам столько раз видел в зеркале, что всеми силами души пожелал, чтобы он остановился, не пятился к вращающейся двери, однако желание настигнуть его было столь же неосуществимо, как стремление наступить на свою тень, что вырастает из-под наших ног и вечно ускользает. Вот так и Андраде: он даже не бежал, он просто вышел на улицу Аточа и вроде как поджидал меня, повернув ко мне голову на покатых плечах и засунув руки в карманы, словно бродяга, который нашел вентиляционную шахту и встал поближе, стараясь согреться.