— А я ведь вас запомнил, капитан, — произнес он, не повышая голос и делая вид, что занят исключительно приготовлением напитков. — Хорошо помню: сижу я в кассе и вдруг вижу на площади вас — с книжкой в руке, из тех, что она сочиняла. А еще хорошо помню, что все они вас боялись, считали дни до вашего приезда. Я-то прекрасно слышал, как они тихонько друг с другом переговаривались, на меня-то даже и не смотрели, не замечали, — да и как им меня замечать, ежели я безвылазно сидел там в кассе и день-деньской ждал, когда хоть кто-нибудь явится и купит билет. Но появились вы, и я тут же понял, с чего они так тряслись. Вы подошли, спросили билет на определенное место, о чем сейчас, небось, и не вспомните. Вы не доверяли мне, и никому другому не доверяли, да и явились откуда-то из другого мира. Они поначалу думали, что обведут вас вокруг пальца, но только не я — я-то сразу все понял, капитан, мне хватило лишь раз увидеть, как вы идете к кассе, как прячете книжку в карман, чтобы раз и навсегда понять, что вы тут не в игрушки играть приехали, — руки в карманах, шляпа надвинута на глаза. А как же они боялись вас, капитан! В лице изменились, когда вы здесь появились!
Я спустился со сцены, сунув заточку в карман, как бесполезный инструмент, силясь представить себе незнакомца, о котором говорил, смешивая коктейли, этот человек, и в тот момент, когда синий луч прожектора наконец-то перестал слепить мне глаза, я увидел ложу, откуда вечно одинокий комиссар Угарте взирал каждую ночь на сцену, увидел плотно задернутые шторы и без какой-либо подсказки и без малейших колебаний внезапно понял, куда она делась и как ее найти.
Вспышка пронзительного озарения, которой человек с кривой спиной предугадать не мог. Прямо под ложей, у стены, стояла небольшая стремянка. Стало быть, он затребовал ее к себе в ложу, в эту раковину тьмы, и она повиновалась, пребывая в магической власти красного кончика сигареты, — покорная, словно ослепшая, такая же изначально смирившаяся, как и в тот момент, когда я одной звонкой пощечиной отбросил ее на постель в гостиничном номере, такая же уязвимая, как и Андраде, — еще одна жертва, еще одна фигура, вымаранная из мира живых в ночном клубе «Табу». Явившись ко мне в отель, она уже знала, что должна будет подчиниться, прийти к комиссару Угарте, и именно по этой причине она, по-видимому, и оделась так, словно готовилась к кульминации жертвоприношения, намеревалась выполнить свое предназначение, поднявшись на три-четыре ступеньки деревянной лестницы, которые приведут ее в зашторенную ложу; беглянку и уже вечную арестантку, согласную пройти по подвалам и пустующим помещениям на другой конец квартала, до «Универсаль синема», — тайного центра мира и средоточия прошлого, ядра лабиринта, где человек, не смыкающий глаз и не выпускающий изо рта сигарету, плетет паутину предначертанного свыше. Я по-прежнему стоял, глядя на задернутые красные шторы, и мне вдруг показалось, что они колышутся, манят меня, и тогда человек с кривой спиной отбросил всякое притворство, позабыл о бокалах и шейкере и двинулся ко мне, уверяя, что мне вовсе незачем туда подниматься и что в пустой ложе ничего и никого нет. Подбежав ко мне вплотную, упершись в меня выпуклой грудью, он заверещал, что если я туда войду, то никогда не вернусь назад, что через несколько шагов потеряюсь во тьме. Полумертвый от страха, он теперь без конца повторял это слово, словно взывая к некому мстительному божеству. «Тьма, твердил он. — Не ходите туда, капитан». Он почти умолял, до смерти испугавшись, налетая на меня, хватая за руки, взывая с яростной энергией висельника. «Если вы войдете, то уже не сможете отыграть назад, прошения уже не будет», — он пыхтел и задыхался в непрекращающихся безуспешных стараниях свалить меня на пол, словно бился о статую или о стену. И я таки споткнулся и упал на стул, смахнув со стола светильник, а когда поднялся, то человек, сгорбившись, всем своим телом заслонял ложу: повисшие руки раскачивались по бокам, он не сводил с меня взгляда, подобно старой сторожевой собаке, охрипшей от лая псине, пытающейся отогнать вторгшегося в хозяйский дом чужака.
Я пошел на него, сжимая в правой руке рукоятку заточки, с внезапной ясностью и без тени сомнения осознав, что сейчас убью его, но вдруг меня охватила жалость к его деформированной груди, к этой голове, сидящей почти на самых плечах, голове без шеи, — я увидел его обессилевшим от ужаса, смирившимся перед неизбежностью смерти, не отводящим взора от железного острия, которым я водил у него перед лицом, вынуждая отойти в сторону, однако он не сходил с места: встал на первую ступеньку лестницы и ждал меня там. Растянутый до ушей рот клоунской маски, жилет, обтягивающий грудь, подобно ортопедическому корсету, синий платочек в кармане пиджака. Единственное, что мне оставалось, — запрыгнуть в ложу с другой стороны, но он совершенно точно знал, что, если позволит мне это, его ожидает смерть, но в то же время он знал и то, что у него нет ни единого шанса этого мне не позволить. И тогда он бросился на меня, вцепился мертвой хваткой, едва не подняв меня в воздух, и ударил мне в живот приплюснутой головой, цедя сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова, а когда я, преодолевая сопротивление позвонков, вонзил ему в спину заточку, он мягко навалился на меня, склонив лицо мне на грудь, словно искал защиты, — уже затихнув и перестав дышать, прекратив воевать, но все еще обнимая меня руками, он стал медленно оседать к моим ногам, как если бы выражал мне свою преданность. Я высвободился из его рук, отдернул шторы и одним прыжком оказался в ложе. Толстая женщина-осьминог глядела на меня со сцены, вытаращив глаза и зажимая ладонью рот.