День был безветренный, ясный и уловистый. Река разгладилась от ночных волн-морщин, от нее веяло свежестью, пахло снегом, переспелым арбузом.
Подошла мотня. Став полукругом, уловщики выбирали из воды мотню, все более сужая котел, в котором вскипала вода от рыбы.
– А много краснухи-то, – не то сказал, не то спросил озабоченно Гриша.
Усман с усмешкой покачал головой:
– «Много»… Слыхал, Филипп? – Усман обернулся к берегу, где у самого заплеска, широко расставив ноги, стоял Чебуров. – Слыхал, Филипп, что балашка болтает… полета голов не наберешь. До войны мой ата невод тянул. Ты, Филипп, не забыл? Скажи, эти котята ничава не знает… Скажи, Филипп, сколько мой ата брал.
– До тысячи голов с притонения, а точно, до штуки, не упомню. – Подумав, Чебуров добавил: – И поболе случалось.
– Видал? А ты «многа»… Уй-бай, какой белуг был. Одну поймал – тонна весил, икра два центнер был. Так вот!
Филипп от воспоминаний закручинился, зло сплюнул под ноги на желтый песок и побрел прочь от работавших.
Подогнали бударку, и ловцы, подзадоривая друг дружку, подхватывали под кулаки мордастых белуг и осетров, перекидывали их через низкий борт бударки. И вроде бы уж и перекидали всех, и звеньевой отодвинул бударку с красной рыбой, чтоб поставить у мотни вторую лодку для воблы, как рыбаки приметили среди частиковой мелкоты неестественной желтизны белужью спину. Было что-то странное и непонятное в неподвижности огромного сильного тела.
Петр с Гришей осторожно добрели до середины мотни, раздвинули мелкую рыбу и немало подивились: на дне мотни лежала огромная белуга, не меньше той, которую поймали вчера. Усман опять скажет: корова.
Ребята потянули белугу за кулаки и, удивленные тем, что открылось им, словно сговорившись, выпустили ее из рук и немигающими, широко раскрытыми глазами смотрели на нее.
– Чава стоишь? Кипа смотришь, да? – нетерпеливо спросил Усман, но тревога ребят уже передалась и ему. – Чава молчишь? Рот закрой – карга залетит.
– Выпотрошенная… белуга-то… – наконец проговорил Гриша.
– Дохлый?
– Живая, ворочает жабрами…
– Чава болтаешь… Кто потрошил?
Белугу выволокли на берег. Она и впрямь была еще жива. Продольный разрез страшно зиял на ее мелко вздрагивающем теле. Ловцы окружили рыбину кольцом и, пораженные, молча смотрели на нее.
Первым опомнился Усман.
– Филипп! – осевшим голосом окликнул он Чебурова. – Ходи сюда! Тот стоял у вешалов, где сушили и ремонтировали запасной невод, о чем-то разговаривал со стариком-чинильщиком. Не зная, по какому случаю понадобился звеньевому, Филипп не заспешил к притонку, а присел на кортки возле старика и помог ему вырезать латку из ядра, чтоб вставить ее в поврежденное крыло невода. И лишь когда Усман во второй раз окликнул и нетерпеливо замахал рукой, Филипп неспешно поднялся и так же вернулся к пригонку.
То, что он увидел, поразило старого рыбака не меньше, чем ребят, еще мало что познавших в жизни. На притонке лежала чуть ли не трехметровая белуга, вспоротая по всей длине брюшины. Бескровное ее тело желтело воском, побелевшие безжизненные глаза неподвижно уставились в небо и, видимо, уже ничего не различали – даже огромного и жаркого солнечного диска. По телу, когда-то сильному и быстрому, мелкой рябью пробегали предсмертные судороги. Она сдержанно дышала, вяло раздвигая щеглы, под которыми чуть приметно вздрагивали слипшиеся бледно-розовые жабры.
Обреченная на смерть еще задолго до того, как неводом вытянули ее из реки, она, отходя, недвижно, живым укором человеческой жестокости и алчности лежала на сыром песке.
Ловцы, с детства свычные каждодневно и каждочасно во множестве вылавливать (и тем самым обрекать на смерть) этих редкостно-могучих и совершенных в своей красоте рыбин, тут, при виде столь неоправданной жестокости, виновато молчали, словно вина неизвестного им человека, сотворившего это зло, была и их виной, а его жестокость – их жестокостью.
Стояли рыбаки возле белуги и никто не знал (да никто и не думал о том), что тускнеющие ее глаза, неподвижно нацеленные в небо, видели эту бесконечную синь и желтый диск солнца давно-давно, когда никого из них, даже самого старшего, Филиппа, не было на свете. И тони, конечно же, не было, не тарахтел дизель, не стояла на берегу под ветлами одетая в шифер казарма. Да что там тоня, что казарма, что ветлы! И сама рыбистая Белужка еще не коленила здесь, и камышовые острова, что крутояро высятся вдоль реки, еще лежали в верховьях Волги, Камы и Оки – за многие сотни перст отсюда. Да и сама земля-то плотно, песчинка к песчинке спрессованная водой, и та намного поздней принесена сюда буйными вешними паводками с разных уголков необозримой волжской области – с западных предгорий Урала и клязменских водомоин, с овражистых полей Заволжья и древних муромских косогоров.
В то далекое время здесь было море, по нему гуляли волны-беляки, бегали реюшки под серыми косыми парусами, а зимой на санных подводах съезжались сюда ловцы за белорыбицей, долбили пешнями неподатливый искристый лед, шестами щупали дно, ставили оханы-режаки, а в ожидании улова жили в ледяных буграх, греясь днем работой, ночами – в шалашах, у жарников.
Белужонок тогда впервые попал сюда. Вывелся он из серой липкой икринки в верховьях Волги под Тетюшами. С месяц подрастал в пронырливой стайке таких же колючих плосконосых белужат, креп на вольной приглуби, близ студеных водовертей, жил различными водянками и рачками.
Потом всю стайку вынесло в море – в эту необъятность воды и соли. Вначале белужонок держался в сладимой воде, чуть ниже устья, где в едва заметной солености и рачки помельче и раковины понежней, не то что в морской глуби.
Вот тут-то и вышло с ним небольшое приключение, чуть не стоившее ему жизни. Резвился, гонялся белужонок за малюсеньким бычком и не заметил, как влетел в сеть. А когда вода посветлела и над морем где-то сбоку взошло холодное оранжевое солнце, режак выбрали, и человек, выпутывая белужонка, нечаянно поломал ему щеглу. Белужонок забился от боли, но в тот же миг, выброшенный ввиду своей непомерной малости, плюхнулся в воду.