Абузар Гиреевич тяжело перешагнул через порог. За ним Гульшагида, тоже какая-то неуверенная. Фатихаттай, принимая из рук Абузара Гиреевича пальто, предостерегающе сказала:
— Не шуми, пожалуйста, не разбуди, Мадину.
Уже потому, что им пришлось долго стучать, Абузар Гиреевич и Гульшагида поняли, что Мансур ушел неизвестно куда, не заглянув в родной дом. Заметив их недоуменные взгляды, Фатихаттай встревожилась:
— Что с вами? — и еще раз, уже внимательнее, посмотрела на них. Плечи у профессора опущены, лицо растерянное. Да и Гульшагида какая-то странная: губы вот-вот задрожат, она то расстегивает пуговицы пальто, то снова застегивает. Платок еле держится на голове.
— Где Мансур? Неужели не зашел? — дрожащим голосом наконец спросил Абузар Гиреевич.
Фатихаттай замахала руками:
— Бог с тобой, Абузар! О каком Мансуре ты говоришь? Он же далеко на Севере…
Профессор тут же открыл дверь и торопливо вышел на лестницу, поднялся этажом выше, сошел вниз. Мансура нигде не было.
— Что случилось, доченька Гульшагида? — все еще допытывалась Фатихаттай. — Неужели правда приехал Мансур?
— Да, он был в подъезде, когда мы с Абузаром Гиреевичем выходили из дома.
— И-и! — в крайнем изумлении протянула Фатихаттай. — Что же он не зашел в дом? Куда девался?
— Не знаю, Фатихаттай.
И вдруг мозг Гульшагиды обожгла новая мысль: наверно, он не зашел домой лишь потому, что она была здесь, ушел, чтобы не видеть ее.
— Ах, дитя, дитя! — всплеснула руками Фатихаттай. — Быть у порога родного дома и не зайти… Да что же это такое!
Профессор тяжело дышал, держась рукой за сердце.
— Мне еще надо сообщить жене Исмагила о постигшем ее несчастье. Не знаю, как у меня получится.
Гульшагида взяла его под руку.
— Вам надо прилечь, Абузар Гиреевич.
Он не противился. Они вошли в зал. Здесь было темно. Гульшагида зажгла свет.
— Я лягу здесь, на диване, — сказал профессор. — Укройте меня пледом. Не зажигайте свет. Если можете, останьтесь здесь, — вы сейчас очень нужны нам, — уже второй раз за вечер сказал он.
Как только Гульшагида вернулась на кухню, Фатихаттай сейчас же спросила:
— Один приехал или с этой, своей?..
Гульшагида вздрогнула. Оказывается, вот чего она боялась больше всего.
— Мы видели только его… одного, — тихо ответила она и отвернулась к окну.
На улице все еще было темно, угадывалось, что лепит густой, мокрый снег; слышно было, как воет ветер.
— Развелись, наверно, чует мое сердце, — сказала Фатихаттай, ставя на плиту чайник.
На глаза Гульшагиды почему-то набежали слезы. Кого она жалела? Себя? Абузара Гиреевича с Мадиной-ханум? Мансура? Или еще ко-го-то?.. «Ох и язык у этой Фатихаттай! Хоть помолчала бы!..»
Наконец-то рассвело. Снаружи на карниз села голубка, прижалась в уголок. Как она согревается, бедняжка, в такую непогоду? Может, ее напугала кошка и она покинула свой привычный укромный уголок?.. И вдруг Гульшагида представила себе: где-то далеко, далеко на Севере осталась одинокая, покинутая Мансуром женщина. У Гульшагиды болезненно сжалось сердце.
В зале упал стул. Значит, Мадина-ханум все же проснулась? Ощупью идет на кухню. Действительно, отворилась дверь, и показалась вытянутая вперед рука.
— Правду ли говорит Абузар?.. Ты, Гульшагида, тоже видела моего Мансура? — словно в бреду, спрашивала Мадина-ханум. — Он сидел в подъезде возле батареи?.. Да ведь в какую бы ночь-полночь ни приехал, у нас для него всегда открыта дверь.
— Давайте напою вас чаем, — ни на кого не глядя, предложила Фатихаттай. — У меня вскипел чайник.
Когда они втроем вошли в зал, Абузар Гиреевич сидел на диване, укрыв плечи пледом.
— Не убивайся, друг мой, — утешала его Мадина-ханум. — Найдется наш Мансур, коль приехал.
И верно, едва они сели за стол, послышался стук в дверь. Хотя они дожидались этого стука, все четверо вздрогнули и все четверо враз поднялись на ноги. Фатихаттай бегом кинулась в прихожую. Оттуда уже донесся радостный ее голос:
— Ах, Мансур, мы заждались тебя! Ну, здравствуй!.. Как доехал, сынок?.. И ты, доченька, здравствуй!..
Услышав слово «доченька», Гульшагида, не отдавая себе отчета, быстро вошла в кабинет профессора, сняла висевшую на стене небольшую свою фотографию, сунула в карман. Так же быстро вернулась в зал, повела полуслепую Мадину-ханум на кухню.
У порога, без шапки, держа на руках маленькую девочку, стоял Мансур. Лицо, взгляд его были напряженными, словно он зашел всего на минутку и еще не знал, останется ли здесь. Он выглядел вполне сложившимся мужчиной, вытянулся, раздался в плечах, лицо обветрено, взгляд глубоко запавших глаз серьезен и пристален. Девочка, в меховой шубке и шапке, похожая на маленького зверька, отчужденно смотрела на всех, крепко держась ручонками за шею отца. Глазки у нее голубые, а временами темнеют.