Диляфруз писала еще, что среди личных вещей сестры, которые вернули из клиники, она нашла неоконченную записку, написанную рукой сестры, заложенную в книгу, которую Дильбар читала перед самой операцией. Записка показалась Диляфруз очень странной, и поэтому она хотела бы посоветоваться с Гульшагидой: следует ли кому-нибудь передать ее или уничтожить? Содержание записки Диляфруз изложила своими словами. Действительно, это был очень странный документ, наводящий на тревожные мысли и подозрения.
Словно в тумане, Гульшагида вышла из кабинета, уселась в кошевку. Все вокруг — больничный двор, конюшня, поленницы дров — плыло куда-то.
«Баня… березовый пахучий веник… Нет, нынче, пожалуй, и баня и веник не впрок», — невесело подумала Гульшагида.
Но ей суждено было пережить еще одно испытание. Не успела как следует остыть после бани, снова примчался Аглетдин-бабай — в больницу привезли ребенка в очень тяжелом состоянии. Гульшагида, наскоро одевшись, опять бросилась в кошевку. Из палаты вышла уже перед рассветом, — к утру ребенку стало лучше. Гульшагида ужасно устала. Едва села в кошевку, сейчас же задремала.
7
Писатели, художники, ученые веками спорили о загадочности женского сердца. Этот спор не решен и сейчас, и трудно сказать, кончится ли он когда-нибудь, ибо душа женщины — бездонный океан и, кроме того, — сколько миллионов женщин живет на земле, столько и женских сердец, непохожих одно на другое… Так думал Мансур, вспоминая о Гульшагиде. А вспоминал он о ней все чаще — весна ведь обновляет чувства человека. В своих раздумьях и воспоминаниях он каждый раз становился в тупик перед сложностью, загадочностью женской натуры.
Когда пришло первое письмо из Акъяра, от Гульшагиды, на Мансура нахлынули противоречивые чувства радости, удивления и огорчения. Гульшагида не должна была писать ему. А уж о том, чтобы протягивать руку дружбы, — и говорить нечего. Разве можно забыть, как она холодно, почти враждебно, рассталась с ним в последний раз.
Он был убежден, что именно в эту минуту Гульшагида вычеркнула его из памяти, — нет, не просто вычеркнула, а вырвала с корнем. Теперь она должна бы мстительно радоваться его неудачам и несчастьям. Наверно, так оно и есть, думал он. По словам Ильхамии, — Мансур мало верил ей, но бывают минуты — не хочешь, да поверишь, хотя бы на время, — Гульшагида якобы близка с Янгурой. Значит, она должна окончательно возненавидеть Мансура.
И вдруг — это письмо. Туманное, но отнюдь не враждебное. Гульшагида призывает не отступать перед какими-то трудностями, бороться за свое счастье. Вскользь упомянуто о прошлом… Как это понять?.. Искренность или женское притворство?..
Мансур не раз пытался ответить Гульшагиде. Но письма у него получались или сухими, отчужденными, или безнадежными, полными сомнений. Он писал и рвал их одно за другим.
Шли дни. Наслаивались трудности и неприятности на работе, осложнялась и запутывалась личная жизнь. Мансур все больше убеждался, что при его не совсем устойчивом и не всегда последовательном характере он нуждается в настоящем твердом друге и что этим другом могла бы стать для него только Гульшагида — и никто другой. Если бы это настроение было постоянным, Мансур в один прекрасный день взял бы да и поехал в Акъяр. Но жизнь, как многоструйная река, часто уносит людей в сторону, даже если они всеми силами души стремятся друг к другу. Настроения у Мансура менялись, надежды уступали место сомнениям. Напряженная обстановка на работе, вынужденные, а порой и вымученные встречи, разговоры и споры с Ильхамией — все это отнимало слишком много сил.
Неожиданно Мансур получил второе письмо. В нем было гораздо больше воспоминаний, грусть, сожаления. При всем этом Гульшагида не предлагала и не просила ничего определенного. Ее голос, как лесное эхо, звал куда-то в пространство.
Но вторая половина письма была, если можно так выразиться, более деловой и определенной. В этих строчках сквозила забота и беспокойство за Мансура:
«…Извини меня, Мансур, что вмешиваюсь, может быть, совсем не в свое дело. Но все письмо Диляфруз, записка, о которой она упоминает, — все это очень странно и загадочно. Подумать только: больная ушла с операционного стола, не доверившись опытному хирургу — Янгуре. Она не могла сделать это случайно, без раздумий, без внутренней мучительной борьбы. Она далеко не сразу решилась резко и открыто протестовать против Янгуры. И только убедившись, что ее жизнь находится в руках человека грубого, бестактного, покинула операционный стол. У нее сдали нервы, страшно подумать, что пережила эта несчастная женщина. И все же у нее загорелась новая надежда. Она решила довериться тебе. Но в решающие минуты, когда она второй раз психологически готовилась к операции, какие-то бессердечные, жестокие люди пытались погасить в ней последнюю надежду, то есть пошатнуть веру в тебя. Именно на это обстоятельство вполне определенно намекает Диляфруз, сообщая мне о какой-то таинственной записке, оставшейся после ее смерти. Я не знаю, как назвать это злодейство, не нахожу слов… Не знаю, зачем и кому оно могло понадобиться. Одно ясно: нельзя оставить без внимания эту историю с запиской… Нельзя не признать, больная все же не поддалась чьему-то запугиванию, не перестала верить в тебя. Но это потребовало от нее слишком много сил. И огромную часть своей душевной энергии, необходимой для борьбы за жизнь на операционном столе, она истратила раньше времени… Я склонна думать, что душевные муки, пережитые ею до операции, сыграли роковую роль, и сердце ее не выдержало. В интересах истины, ради защиты своего доброго имени ты, Мансур, должен ознакомиться с запиской…»