Надо признаться: он внушил себе этот разговор с Диляфруз. И все же следует высказаться до конца. Иначе будет нечестно.
Он взял осторожно обе руки девушки.
— Диляфруз, помочь детям можно лишь в том случае, если… если мы с тобой будем вместе… Да, если все будем вместе! — уже твердо закончил он. — Вы понимаете, что я хочу сказать, Диляфруз?
Она мгновенно взглянула на него. Это был обжигающий взгляд. Потом, уронив голову, закрыла ладонями лицо. Мансур обнял ее, привлек к себе. Она не сопротивлялась. Притихла, словно голубка, только плечи слегка дрожали. И вдруг вскинула голову, отстранилась от Мансура. Лучистые глаза ее теперь были наполнены слезами.
— Вам не кажется, Мансур-абы, что вы избрали путь, требующий от нас обоих слишком больших жертв? — медленно проговорила она.
— Да, Диляфруз, — ответил Мансур, — я знаю об этом. Но других путей нет.
— Чтобы уберечь от тяжелых испытаний две юных жизни, надо пожертвовать еще двумя жизнями… — Диляфруз отчетливо произнесла эти суровые слова, как бы думая вслух.
— Других путей нет, Диляфруз, — повторил Мансур.
Не слушая его, девушка продолжала:
— Предположим, не так уж трудно принести эту жертву… Но что мы получим взамен? А если не получим, сумеем ли дать счастье детям?
— У нас в стране, Диляфруз, немало таких случаев, когда берут на воспитание совершенно чужих детей — и все же делают их счастливыми.
— Но там не требуются такие жертвы! — Она подчеркнула слово «такие».
— Я не совсем понимаю вас, Диляфруз.
Она смотрела в темнеющую глубь озера, — тоска, безнадежность, но и решимость были в этом взгляде.
— Когда я шла сюда, я ждала от вас… — Диляфруз прикусила губу. — А теперь… — Она глотала слезы. — Теперь я убедилась… вы меня, Мансур-абы, вы — нисколько… сказать прямо, — вы даже и за человека-то не считаете меня… Вы только — о своей совести… Вы хотите остаться честным. Как бы это сказать… вы — новый Нехлюдов, что ли… Когда вы впервые заговорили… Как только я догадалась — я была поражена вашим великодушием, всю ночь не могла уснуть. Я надеялась тогда, что вы… хоть немного… Мне ведь даже и муж покойной сестры предлагал такой выход… И все знакомые старались уговорить меня: «Согласитесь ради детей». Я не хочу сравнивать вас с моим джизни, я вас очень уважаю… Вы… Если б вы хоть капельку… я бы ни минуты не задумывалась… Но у вас ко мне — в лучшем случае, только жалость. Вы предлагаете мне самопожертвование. Зачем, ради чего?.. Конечно, это было бы благородно. Однако это благородство должно быть согрето и другим чувством. А вы даже не подумали об этом. И, сами того не замечая, надругались надо мной… Это жестоко, Мансур-абы! Незаслуженно жестоко!.. Но я не сержусь на вас, потому что знаю: вы сделали это не от злого сердца… Подождите, дайте мне сказать до конца. А то расплачусь — и уже не смогу. Я ведь знаю… вы любите другую. И она вас любит. И вот, чтобы обелить себя перед своей совестью, вы хотите, кроме себя самого и меня, принести в жертву еще одного человека… Это ведь, Мансур-абы, по правде говоря, бесчеловечно. К тому же в ‘семье, где нет любви, где властвует только рассудок, дети не будут счастливы. Дети почувствуют эту страшную фальшь…
Разговаривая, они не замечали, что ветер подул сильнее, круче стали волны. Сердито встряхивая белыми гривами, они с шумом катились к берегу. А над городом кружился пыльный вихрь. Под ветром деревья на том берегу низко клонились вершинами. Мансур сидел молча. Он был потрясен. Эта худенькая, скромная девушка за несколько минут опрокинула и разбила все его планы. Он удивленно смотрел на Диляфруз, словно видел ее впервые…
Ветер все усиливался. Ветер трепал волосы Диляфруз, шелестел белым воротничком — ее платья.
— Я хочу любить и быть любимой! — уже смело говорила она. — Другого не нужно мне. Однажды я уже подавила в себе… Мне было очень тяжело… Я разочаровалась и обманулась в человеке… Теперь не буду искать чего-то исключительного. Думаю, найдется мне ровня. Верю, что с ним мы сумеем помочь и детям… А вам, Мансур-абы… простите, вам не следует обманывать себя. Мою бедную сестру не воскресить. Вы нужны живым, Мансур-абы!..