Вернувшись из театра, она почти всю ночь не спала. Все думала о Мансуре. Что только не приходило ей в голову. Но мечты оставались мечтами. Вернее всего, Мансур даже не знал, что Гульшагида в Казани.
На другой день в девять утра делегаты были уже в зале заседания партконференции, открывшейся в Оперном театре имени Мусы Джалиля. Перед началом заседания к Гульшагиде подошел Хайдар Зиннуров. Это была очень теплая встреча — нё просто врача и бывшего пациента, но — двух друзей. И Гульшагида знала, что дружбе этой суждено закрепиться.
Последний раз они виделись весной, когда Зиннуров приезжал в Акъяр в командировку от газеты, чтобы собрать материал для очерка об акъярской больнице. Тогда же Гульшагида возвратила ему тетрадку под названием «Из мира больных». Не дожидаясь вопроса — понравилась ли ей рукопись, — по врожденной своей деликатности Зиннуров мог и не спросить об этом, — Гульшагида поблагодарила его за доверие. И еще она сказала тогда: «Я прочла записки с большим удовольствием. С пользой прочла. Я убедилась, насколько важно бывает врачу сохранить перед больными внутреннюю свою собранность, безукоризненный нравственный облик. Это ведь закрепляет у больного веру в силы врача, следовательно — помогает борьбе с недугом. Вооруженный знанием этой истины, врач сумеет установить духовный контакт с больным. А это очень важно».
Очерк Зиннурова о больнице был напечатан, и в нем Гульшагида прочла немало добрых слов о себе. Она тогда же написала Зиннурову: «Вы чуть ли не в героиню превратили меня. У нас в Акъяре газету передавали из дома в дом. Вряд ли я заслужила такую честь».
И сейчас у них хватило времени, чтобы наговориться вдоволь. Гульшагида перезнакомила Зиннурова почти со всеми делегатами своего района.
А с другого конца зала, раскрыв объятия, к ним уже шел Николай Максимович Любимов. С присущей только актерам смелостью он обнял Гульшагиду, поцеловал в щеку, возгласив чуть ли не на весь зал:
— Чтоб не сглазить, — ты еще больше похорошела, цветок мой! Уж не вышла ли замуж?
Гульшагида только отмахнулась, не найдя что ответить.
Хорошо, что у Николая Максимовича знакомых чуть ли не половина зала. В следующую минуту он уже устремился к женщине с Золотой Звездой и орденом Ленина на груди.
А во время перерыва, в фойе, Гульшагида, разговаривая с земляками, вдруг услышала за спиной у себя голос:
— Как только Сафина построила новую больницу, загордилась, знать никого не хочет!
Обернувшись, она увидела первого секретаря обкома и председателя Совета Министров.
— Ну как, справила новоселье в больнице? Хорошо получилось? — спрашивал секретарь, протягивая руку Гульшагиде.
— Скоро можно будет справлять. Осталась внутренняя отделка.
— Ждите, приедем посмотреть. Говорят, вы там отстроили целый больничный городок?
— До городка далеко. А на новоселье — добро пожаловать! — улыбнулась Гульшагида. — Очень кстати будет. У нас деньжонок не хватает на оборудование. Если уж в большом помогли, думаю, за малым не постоите.
— Видели, как она ловко подъезжает! Сперва отчитайтесь за полученное, а дальше дело покажет.
На вечернем заседании начались прения. Выступали лучшие люди республики. Гульшагида слушала и невольно думала: а что сказала бы она, если бы вышла на трибуну? Ведь она не передвигала через горы и овраги огромные железные конструкции, высотой в сорок метров и весом в десятки тонн, не карабкалась, рискуя жизнью, по железным каркасам, как этот, только что закончивший свою речь монтажник-высотник. Труд ее нельзя выразить в литрах, в метрах, в тоннах, как труд доярок, хлеборобов, ткачих, нефтяников. Она оберегает здоровье людей. Правда, человек может творить великие дела лишь при хорошем здоровье. Возможно, именно об этом и сказала бы Гульшагида, если бы осмелилась подняться на трибуну.
Возвращаясь в гостиницу, она думала: «Что, если Мансур звонил ко мне в номер? А может, приходил, спрашивал?..»
Но Мансур и сегодня не приходил, не звонил. А она по-прежнему не хотела первая напоминать о себе. Гульшагида долго смотрела из окна на темную и пустынную улицу Баумана. Легла спать далеко за полночь.
…И увидела сон. Будто идет по Федосеевской дамбе. Раннее утро. Навстречу ей бежит Мансур. Гульшагида догадывается: Мансур хочет сказать ей, что слышал, как она весной, в поле, пела грустную песню. Все быстрее бежит Мансур. Все меньше и меньше расстояние между ними. Уже осталось всего два-три шага. Гульшагида видит встревоженные глаза Мансура, его вздрагивающие губы… Но тут она проснулась.