— Не спится? — спросил он, садясь рядом с бухгалтером.
— Где молодежь-то?
— Утром велели приехать.
— Пешком дойдут.
— И то верно.
Некоторое время они сидели молча, а потом Петруша с маху, без всякой подготовки, выложил бухгалтеру свою беду. Начитался он книг и уверился, что жена ему не пара. Приходя домой, смотрел на рано увядшее лицо жены, припоминал старую первую свою любовь Асеньку, и казалось Петруше, что она-то и была его судьбой и счастьем. А жена требовала получку до копеечки, потому что сын подрастал и надо его было одевать-обувать. Одним словом, дело кончилось разводом. Много думал Петруша и пришел к выводу, что совершил большую глупость. Теперь каждый раз приворачивает он к жене, умоляет простить, но пока дела его плохи. Жена обиделась всерьез и не желает ничего слушать. На свежем деревенском воздухе — раньше они в городе жили — жена пополнела, округлилась, и поговаривают, что запохаживал к ней председатель сельсовета, вдовец.
— Узнаю — убью, — мрачно пообещал Петруша. — И ее порешу, и его.
— А сын?
— Сын-то? Сын у меня хороший. На одни пятерки учится. — Петруша вздохнул. — Выпить бы.
— Так и спиться можно, — благоразумно сказал Николай Петрович.
— Можно! — радостно согласился Петруша. — Как еще можно-то! Прав ты, Петрович. Аккурат в точку попал. Я не какой-нибудь живоглот, вроде Доси.
— А что Дося?
— Он хитрый жук. Ты не смотри, что на вид такой хлипкий. Не успел старуху похоронить, на молодой женился. Опять же государство обманывает.
— Как?
— А лес! Видишь, сколько его? Рубит и продает. Ему же еще и платит пароходство. Смехота! Доброе дело делает — бакены от ольшаника освобождает. Какое доброе?! Если бы он рубил поблизости от бакенов, а то где пристанем, там и пластает. Мелеет, говорят, Сухона. Замелеет, ведь рубит все ольху. Царское дерево. Чтобы, значит, дороже продать. Берут ее на гармонную фабрику в неограниченном количестве. Да завтра сам поглядишь.
Женщина у костра жалостливо запела «Называют меня некрасивою». Пела она долго. Петруша слушал-слушал, не выдержал и заорал:
— Эй ты! Заткни глотку-то! — И, обращаясь к бухгалтеру, добавил: — Разве она поет? Разве это голос? Вот жена моя поет! Это да-а…
Грузчики отсиживались в каюте и проклинали погоду. Дождь хлестал вовсю, на реке лопались пузыри, по палубе катились светлые ручьи, небо заволокло кругом, ни одной проплешинки не было видно. Студент специально взбирался на высокую ель, смотрел. Ночью дождь вроде бы поутих, но к утру снова разошелся.
Баржа была загружена наполовину, и Николай Петрович забеспокоился. Исподволь, не сразу, он начал говорить о том, что надо бы подналечь, постараться и что люди не сахарные — не тают. Он выходил на волю, хлопал себя по бокам и нарочито весело кричал:
— Грибной! Теплый!
Грузчики, однако, не изъявляли большого желания мокнуть под дождем. Они с ухмылкой смотрели на бухгалтера, прыгающего под дождем, перемигивались, лежали около горячей печурки и пили крутой кипяток с сахаром. Николай Петрович возвращался в каюту, стараясь сдержать дрожь, говорил что-нибудь смешное и долго сушился около печурки. Наконец он не выдержал.
— Что делать-то будем, ребята? Время-то идет. Обещали в неделю, — сказал он.
— Можно загрузить баржу и поскорее. Только рискнуть надо, — с шумом втягивая кипяток, ответил Афон.
Все посмотрели на него. Дося покачал головой и отошел в сторону.
— Почему бы и не рискнуть, — осторожно сказал бухгалтер.
— «Печку» надо замастырить.
— Правильно! — поддержал Афона студент.
Бухгалтер по очереди оглядел членов бригады. Видимо, все, кроме него, знали, что такое «печка», никто не удивился предложению Афона, все будто только и ждали этого.
— Сегодня два раза бородач-то приезжал. Сплавщик-то, — сказал Дося, будто сам Николай Петрович не знал об этом. — Говорит, не уйдете добром — чалку обрубим.
— Мне что? Мое дело довести баржу, — буркнул Петруша.
— Да что за «печка»? — спросил Николай Петрович.
— Ну это… Такое… Дрова, в общем. Бревна. Настил эдакой из бревен, а на него, значит, каменья валят сверху, — бестолково махая руками, объяснил Афон.