В поезде Виктор прошел в пустой вагон-ресторан, заказал две бутылки холодного пива и, поглядывая в окно, за которым плыла и плыла бесконечная вечерняя степь, припоминал разговор с Игорьком и улыбался. За столик сел гражданин и мрачно уставился в окно.
— Пейте пиво, — весело предложил он.
Гражданин непонимающе посмотрел на штурмана.
— Пейте, — повторил Виктор, наливая пиво.
Гражданин встал, ушел в дальний угол ресторана и уселся к парню спиной.
— Чокнутый, — пробормотал штурман.
Покачиваясь в такт движению поезда, мелодично звенькали бутылки. Дзинь-звеньк, дзинь-звеньк… В степи зажигались огоньки далеких поселков.
На вторые сутки штурман Шурушкин вышел на маленькой, в несколько домиков, станции.
— Когда будет следующий на Ленинград? — спросил он у дежурного по станции.
— В четыре утра, — ответил дежурный и пронзительно засвистел.
Виктор поставил чемодан на землю, закурил и, когда прогремел мимо него последний вагон, снова обратился к дежурному:
— А сколько будет стоять?
— Минуту.
— Как мне попасть в деревню Тропинскую?
— Пешочком, морячок, пешочком, — ласково ответил дежурный.
Сообщив такую малоприятную весть, он направился в здание вокзала.
— Скажите хотя бы, куда идти! В какую сторону?
Дежурный остановился, оглядел штурмана с ног до головы и смилостивился.
— Туда иди, — махнул он рукой в сторону редкого перелеска. — Выйдешь на дорогу и голосуй. Может, кто-нибудь и подкинет.
— Спасибо, — поблагодарил Виктор, поднял чемодан и заторопился к дороге.
Ему и здесь повезло. Не успел он выйти на дорогу, как увидел старый, громыхающий, с разбитым кузовом ЗИЛ, который, однако, несмотря на ветхость, летел по сухой дороге с большой скоростью. Виктор поднял руку, и шофер остановился.
— В Тропинскую, — сказал штурман.
Шофер, человек в годах, морщинистый и загорелый, ловко и до удивления далеко цвиркнул слюной и тронул машину.
— Ловко, — проговорил штурман, имея в виду плевок.
— Тренировка, — серьезно ответил шофер.
По обеим сторонам дороги тянулся еловый низкий лес, насквозь пронизанный ясным вечерним солнцем.
— Плаваешь? — косясь на морскую форму Виктора, спросил шофер.
— Плаваю.
— В отпуск?
— Матрос у нас на судне погиб. Еду сообщить.
— Вроде и войны нет, а люди гибнут.
— По-глупому вышло.
— Бывает, — охотно согласился шофер. — У нас тоже. Звездануло одного рукояткой в висок. И готов.
Лес кончился, и, проехав с километр по зеленому полю, шофер притормозил.
— Вон она. Тропинская. Полтора рубля.
Виктор протянул два:
— Спасибо. Выручили.
— Тебе спасибо, — ответил шофер и уехал.
Деревенька стояла чуть на отшибе. Небольшая, заросшая рябиной и черемухой, она радовала глаз тишиной и уютом. Виктор вдруг заволновался, вспотел и, остановившись, несколько раз глубоко вдохнул пахнущий навозом и жильем густой воздух.
Штурман постучался в окно крайней избы, и вышедшая на стук женщина показала ему дом Тихониных. Не скрывая любопытства, она смотрела парню вслед, прикрываясь рукой от солнца, будто навсегда застывшего, над черным распаханным полем за противоположным концом деревни.
Виктор подошел к дому Тихониных, открыл калитку и сразу увидел пожилую женщину, почти старуху, половшую гряду на огороде. Женщина тоже заметила незнакомца, разогнулась и быстро-быстро стала вытирать о фартук грязные руки. Разом охватив напряженную фигуру парня, его морскую форму, стараясь поймать беспомощный виляющий его взгляд, женщина тихо охнула:
— Колька?
— Здравствуйте, мамаша! — как можно бодрее выкрикнул штурман, изо всех сил стараясь не отвести взгляда от глаз женщины.
— Колька? — повторила мать, то ли спрашивая, то ли утверждая, подошла к незнакомцу поближе и, вглядевшись в лицо штурмана, словно вывернула ему душу.
И Виктор, весь как-то сразу ослабившись, понурил голову.
— Жив ли хоть? — нашла еще силы спросить мать, и вслед за вопросом так и не поднявший головы штурман услышал болезненный тонкий крик.
Неслышно, как призраки, подходили к избе Тихониных жители деревни. Иные останавливались у ворот, другие толпились в сенях, третьи проходили в горницу, где за столом сидела тихонинская родня. На столе, кроме спиртного и закуски, стоял Колькин портрет в траурной рамке. Портрет был давнишний, сделанный, вероятно, лет в шестнадцать — семнадцать. Лицо у Кольки было несколько удивленное, усмешливое, круглое, совсем детское.
Колькин отец, старый, худой человек, бодрился. Он то и дело стремительно, боком, как подстреленная птица, подскакивал к столу и нервным высоким голосом выкрикивал: