— Слушаю, — потом глянул на меня и протянул трубку.
Принимая трубку и не отрывая глаз от шахматной доски, где белые покушались на моего ферзя, я сказал «Да» и сразу забыл о шахматах. Звонил Петр Ильич. Он предложил мне встретиться и поговорить. Первым моим движением было бросить трубку, но, вслушиваясь в голос Петра Ильича, я уловил в нем растерянные нотки. «Хорошо», — согласился я. Петр Ильич предложил мне приехать завтра вечером в ресторан «Арктика», он будет ждать за столиком, что под большим фикусом. «Хорошо», — повторил я и положил трубку. Вадим вопросительно посмотрел на меня, но я, словно не заметив его взгляда, повернулся к доске.
— Хана твоему ферзю, — сказал Вадим.
— Твоя взяла, — смешивая шахматы и вставая, ответил я.
— Ты куда?
— Пойду подышу. Вечерний моцион, сам знаешь, полезен.
Я долго бродил между рядами палаток и балков. Поскрипывал под унтами сухой снег, невдалеке ярко сверкали огни электросварки, при свете прожекторов работали на втором жилом доме каменщики.
Что ему, Петру Ильичу, от меня надо? Я никого не трогаю, ни его, ни Юлию, никому не мешаю, живу за тридцать верст с гаком от Полярного, работаю, и работа мне нравится, учиться собираюсь — Вадим все уши прожужжал, уговаривая, учебниками снабдил, обещает, как только я поступлю в институт, перевести на дневную смену постоянно, и друзья по бригаде мне нравятся, и вообще жизнь моя обрела новые для меня формы, новый смысл. Положим, что Юлия рассказала ему о нашей встрече, ну и что? Радоваться должен. Что ему надо?!
Вечером следующего дня, опоздав на десять минут из-за автобуса, я вошел в ресторан. Петр Ильич сидел за дальним столиком под разлапистым зеленым фикусом. Завидев меня, он протянул руку, указал на свободный стул и наполнил рюмки.
— Трезвый разговор всегда лучше, — припомнил я давнишние слова Петра Ильича.
— Ну, что же? Пусть так, — согласился Петр Ильич, внимательно приглядываясь ко мне. — А вы повзрослели.
— Годики-то брякают.
— Я запомнил вас мальчиком. Румяным, наивным, с редким пушком над верхней губой. А теперь передо мной, вижу, сидит мужчина, вероятно много повидавший, немало переживший. Да, вы правы, годики брякают… Правду сказать, не ожидал встретиться с вами. Значит, потянул Север? Я вот тоже думал прожить здесь два-три года, я прожил всю жизнь. Скоро на пенсию…
Петр Ильич говорил о себе, о своей работе, о домике, который он построил в родных местах возле Костромы и куда вскоре собирается ехать доживать век. Он ни слова не сказал о Юлии, но я-то знал, чувствовал, что он пригласил меня поговорить именно о ней, а потому грубовато перебил:
— Вы для чего меня пригласили?
Петр Ильич знакомо, одним махом, выпил коньяк и уже другим голосом, искренним к вдумчивым, сказал:
— Быть может, я о многом сожалею. Анатолий… Как вас по батюшке?
— Павлович.
— Вероятно, мне следовало быть более гуманным, терпимым, что ли… Впрочем, уже ничего не вернешь. Не так ли, Анатолий Павлович? — Он долго смотрел мне в глаза и вдруг попросил: — Уезжайте отсюда, голубчик. А? Уезжайте. Прошу вас.
— Куда?
— Жили же вы где-то до этих пор. Уезжайте. А я со своей стороны… Только вы не подумайте! Я от чистого сердца! Вы молодой человек. Дорога, расходы и вообще… Я понимаю. — Петр Ильич вытащил из нагрудного кармана пиджака конверт и протянул его мне: — Вот. Возьмите, пожалуйста. И не обижайте старика. На первое время, так сказать. Пожалуйста. Прошу вас.
— Что здесь? — машинально принимая конверт, спросил я, хотя и догадался, что в нем деньги.
— Когда-нибудь вы тоже будете отцом, — говорил Петр Ильич. — И не дай бог услышать вам то, что пришлось выслушать мне от родной дочери. Вы, видимо, знаете, что жена моя умерла. Я теперь один, и единственная отрада, единственное счастье для меня — Юлия. Возьмите. И не обижайтесь. Поймите меня правильно.
У меня часто застучало в висках, холодное бешенство вдруг овладело мной, и первой мыслью было порвать деньги или швырнуть их в лицо Петру Ильичу, но через мгновение я уже нарочито-спокойно пересчитывал купюры, как скряга, как спекулянт какой-то, чувствуя на себе непонятный взгляд Петра Ильича.
— Пятьсот рублей, — будто издалека донесся голос Петра Ильича. — Но если этого недостаточно…
Было ровно десять купюр достоинством в пятьдесят рублей.
— Ровно пятьсот, — вкладывая деньги в конверт, сказал я. — И бумажки новенькие. Хрустят. Но вы снова ошиблись во мне. Я не беру даровых денег, я привык их зарабатывать.