Я смотрю на человека напротив, и в моей голове гигантским колоколом отбивает ритм нарастающая паника.
(Смотри, кровавая королева, тебе с ним не только кровать делить)
Руки вспотели, в горле комом застряли миллиарды вопросов, но говорить не могу.
(Ты будешь любить меня! А я… я отдам тебе все, что у меня есть)
Нутро холодеет, сжимается,кровь – ледяной шугой по венам. Бьется в панике сердце, забираясь куда-то в горло:
– Они знают, кто убил Максима?
Олег машет головой:
– Нет.
Внезапно сидевший без движения Розовощекий оживает:
– А где ключи от входной двери? – спрашивает он, глядя в пустоту между диванами.
Вика, Псих и Олег поворачиваются к юристу-бухгалтеру.
– У м-меня, – отвечает Псих.
Розовощекий, по-прежнему глядя куда-то в пол, бормочет:
– Отдайте их мне, – а потом поднимает глаза и смотрит на Психа. – Вам нельзя доверять. Вы – ненормальный.
– Закрыл бы свой рот, – рычит Олег.
А Псих не смутился. Огромный, сутулый он посмотрел на Розовощекого, кивнул:
– С-согласен.
Ни секунды не сомневаясь, он тянется в карман и достает ключ, а затем поворачивается к Олегу:
– У т-тебя сохранней бу-удет.
Олег сначала смутился и открыл было рот, чтобы возразить, но Псих настырно тянет руку:
– Забери.
Мэр берет ключ, сжимает в руке кусок металла, с сомнением глядя в глаза огромному человеку. Розовощекий сдавленно фыркает, хмыкает, а затем поднимается – быстрыми, короткими шагами пересекает холл первого этажа. Псих, мэр и бывшая девушка Егора смотрят в спину бухгалтеру-юристу и молчат. Как забавно складывается судьба – люди, о которых ты с уверенностью говоришь: «Нам вместе детей не крестить», по прихоти фатума оказываются гораздо значимее и весомее, чем тебе хотелось бы. Теперь, когда огромный мир сжался до заброшенного офисного здания, очень сложно поверить, что за его пределами есть другая жизнь. Теперь люди, с которыми ты виделся лишь по работе, стали неотъемлемой частью твоего персонального Армагеддона, настолько личного, настолько интимного, что при всем ужасе ситуации, все же становится неловко – обнажилось то, что ты совершенно не планировал оголять. И вот почтенная публика любуется твоим голым задом, а ты воровато оглядываешься, ища, чем бы прикрыться. Но если присмотреться к толпе, насмехающейся надо тобой, то средь людских голов увидишь вилы, топоры и колья, усмешки на лицах сменяет кровожадный оскал, а смех превращается в яростное скандирование. И тут до тебя доходит – ноги твои попирают не арену, а эшафот, и ты – не звезда циркового представления, а приговоренный к публичной казни. Все обрело иную стать, сверкнуло в воздухе и упало «решкой» вопреки всем прогнозам, поменяло полярность, и теперь значительное стало неважным, неважное – весомым. Но самое страшное, что теперь совершенно невозможно разобрать, какой шаг в будущем станет решающим, и какие, уже сделанные, шаги давным-давно определили твою судьбу.
Розовощекий скрывается за углом.
– Темнеет, – тихо выдыхает Вика.
Мы оглядываемся на огромные двери и видим, как там, за высоким забором тонет оранжево-красный апельсин заката. Сквозь грязное стекло в холл первого этажа льется цвет, и все вокруг становится одинаково апельсиновым.
– Да-авайте найдем, где з-заночевать.
***
Я смотрю в окно на черную, непроглядную ночь. Мира под ногами почти не видно – он утонул во тьме ночи, но где-то там, за чернотой высокого забора, небо рассыпало миллиарды звезд, и далеко-далеко, подальше от всего этого дерьма – прекрасный, бесконечно огромный млечный путь…
– Л-ложись спать, – еле слышно басит Псих.
– Мне не хочется.
Он поворачивается:
– Н-не удобно, как-то… Л-ложись ты на кровать, а я…
– Нет, нет! – говорю я, скукоживаясь в огромном ультра-современном кресле. – Все нормально. Правда. Мне здесь удобно.
– Я м-могу и на-а полу…
– В тебе почти два метра роста, а я все равно не усну. Слушай, – тихо говорю я, – зачем ты отдал Олегу ключ?
– П-поверь, так, действительно, л-лучше, – он зевает. – Н-надо поспать.
– Я знаю, знаю. Просто… очень плохо сплю в последнее время.
Псих кивает и отворачивается.
Поднимаю глаза и смотрю на черную бесконечность над головой. Мои глаза медленно изучают карту звездного неба. Веки становятся тяжелее. Я ежусь в кресле, подбираю под себя ноги и закрываю глаза буквально на секунду…
«…– Заткнись и смотри! – рычит мне Максим.
И там, за кулисами самого жуткого в мире аттракциона, он прижимает меня к себе – я слышу его рваное дыхание, чувствую боль от его рук, которые рады бы вырвать из меня куски плоти, да не могут, чувствую, как долбит отбойный внутри его груди. И смотрю.