-- Погодите! Господа, вы тоже это слышите?!
-- Слышим что?!
-- Тихо, друзья! Минуту тишины!
В этот момент снаружи явственно долетели громкие фразы, произнесенные сильным молодым баритоном.
-- Уважаемые гости Хофгартена! Как и вы, в этот дивный уголок Мюнхена я пришел сегодня насладиться музыкой. Жизнь не часто преподносит нам настоящий праздник для сердца. И какое же счастье встретить здесь этих замечательных людей, которые дарят этот праздник всем нам! Гуляя по аллеям этого чудесного парка, вы наверняка могли убедиться, что они умеют играть любые самые сложные классические произведения. С нотными листами и без них, эти чародеи, выросшие на музыке титанов прошлого, заставят наши с вами сердца смеяться и плакать. Вы сами слышали их недавнее чарующее выступление, и вот сейчас они снова порадуют нас таинственным и не менее волнующим набором музыкальных тем - в совершенно новом их звучании. Память об этом хмуром октябрьском дне еще долго будет согревать всех, кто сегодня с нами. Итак, замрите господа! И вы снова услышите эту волшебную музыку... Пусть за этот час никто из нас не дерзнет нарушить эту магию - 'магию оживающих нот'....
Павла подмигнула Михелю, и музыканты с возрастающей экспрессией заиграли "Летнюю Грозу" Вивальди. Мелькавшие перед ними руки старого и вечно всем недовольного Карла Марьенталя, задавали им безумный темп исполнения фрагмента. Своей резкой жестикуляцией и растрепанной седой шевелюрой дирижер напоминал гравюры Бетховена. Его стек, словно шпага фехтмейстера был одновременно всюду, лишь порой ненадолго замирая вместе с игрой его партнеров. Братья Вельдберг, то в унисон, а то поочередно, словно бы соревнуясь, выпускали на волю резкие струнные переливы "Грозы". Их скрипка и альт мощно и неотвратимо доказывали свое право царить над сквером Хофгартена. Виолончелист Маркус Ноймер неутомимо дополнял гармонию стихий своими глубокими созвучиями. И, охватывая эту палитру звуков со всех сторон, словно дробь тяжелых дождевых капель, пробивался ритм стремительной ударной партии, сияющего словно его же медные тарелки ударника Альбрехта Ландберга. Лица молодых виртуозов пылали вдохновением. Выступление, наконец, дошло до кульминации. Павла, ошарашенно впитывала в себя образы и звуки такого синтеза талантов и сумасбродства. Этот безумный смерч захватил даже ее...
-- Дружище Альберт, вы случайно не знаете, кто этот странный американский офицер, подрабатывающий тут конферансом? Я точно видел это лицо на передовицах газет.
-- Хм. Вы правы, дорогой Ким, я и сам в смятении. По-моему, это тот самый пленный чудак Пешке-Моровский... Безумец, сражавшийся на стороне проигравших поляков, и романтик лунного полета. Тот, про которого еще недавно с восторгом писали французы, янки. Да и ваша 'Таймс' скупо обмолвилась в паре статей. Вон гляди, как его хочет оттащить в сторону какой-то мутный полицейский тип...
-- Но, я думал, что Моровский уже бежал из Германии! И почему же он, тогда, не в тюрьме?!
-- Хм. Точно не знаю. Но судя по всему, Рейху не выгодно делать из него мученика. Слишком уж многим он известен. Поэтому-то он тут всего лишь под домашним арестом. Хотя, как мы видим, Гестапо его все же иногда выгуливает. Вот как, сегодня. Гляди, как они не могут с ним справиться...
-- Как думаете, а есть ли шансы взять у него сейчас интервью?
-- Не знаю, пока звучит этот импровизированный концерт, вряд ли. Видели, как он стряхнул со своего рукава того здорового конвоира, словно надоедливую муху. Надеюсь, тот парень не сильно ушибся. Думаю, Пешке не сладко придется в плену, из-за его упрямого характера. Но попробовать с ним побеседовать, безусловно стоит - материал для статьи может выйти первоклассный...
'Не Ванесса Мэй, с ее экзотическим образом и харизмой. Но, зато, какое гениальное звучание и напор! Когда-нибудь, захлебываясь кровью, и сипя пневмотораксом в кокпите, или у расстрельной стенки, сквозь боль и меркнущий свет в газах, я вспомню вот эти звуки, и улечу под них навеки из этого мира... Именно этого и хотелось моей душе, в этой постылой угрюмой неметчине. Брависимо, майн геррен! Брависимо...'"
Словно цунами, подавляющее все оказавшееся на его пути, вознеслось в небеса, и вдруг, отхлынуло затихая. Музыкальная "Гроза" пронесшаяся над "Хофгартеном", оставила после себя недолгую взволнованную тишину, через десяток секунд взорвавшуюся криками восторга. Избалованная и взыскательная мюнхенская публика, в момент растеряла свое нордическое спокойствие, поддавшись очарованию нового музыкального стиля. Павла беспокойно оглянулась. Вокруг импровизированной сцены бушевали овации. А стоявшая рядом пожилая небогатая фрау, прижав к груди хозяйственную сумку, счастливо вытирала платком заплаканные глаза...
Поймав чужой взгляд, Павла напряглась. Одетые "с иголочки" и увешанные фотокамерами щеголи, бесцеремонно разглядывали пожимающего руки музыкантам американского офицера. Из всех молодых репортеров она уверенно отличила только одно лицо, человека явно знакомого ей из Истории. Но, вот, личность его она вспомнила далеко не сразу...
'Откуда я знаю этого мальчишку? Практически ровесник моего нынешнего тела. Явный британец. Из той же породы, что и Кэмерон. Почему только его не гонят отсюда? Ведь война-то уже объявлена. Британцы даже бомбят побережье. Кто же он все-таки такой? О! Сюда идет...'.
-- Мистер Моровский?
-- Что вам угодно, мистер...?
-- Рад с вами познакомиться. Гарольд Адриан Рассел Филби. Внештатный корреспондент Мадридской 'АВС' и Лондонской 'Таймс'.
От неожиданности в горле советского разведчика предательски запершило. И это замешательство не осталось без внимания собеседника.
'Упс! А этому то 'Кэмбриджскому сорванцу' цо тут потрибно? Интересно, его уже завербовали наши, или еще нет? Вот кому надо разведкой заниматься! А не всяким там шизофреническим дилетантам с пилотским дипломом в кармане. Эх, какая встреча у меня впустую пропадает! Сколько же всякого толкового я ему тут порассказать могла бы, ан фиг. Вон, сколько ушей кругом. Кстати, а не с ним ли меня так настойчиво пытался свести Дитрих. Хм... Или с кем-то из его тусовки... Гестаповцы же тут явно какой-то шпионский водевиль мудрили, пока я упорно кобенилась, и взрывала мозг своей бредовой техно-классической музыкальной теорией местным 'Spielleute'...'.
-- Что с вами? Вы в порядке?
-- Ничего, я в норме. Взаимно рад знакомству с вами. И, чем же я могу быть вам полезен, мистер Филби?
-- Вы можете звать меня просто Ким. А полезны... Только частичкой ваших фантастических приключений. Что вы сами чувствовали, когда, болтаясь на неустойчивом взрывоопасном баллоне, и рискуя своей жизнью, отправляли в ракетный полет ваших героических мышей? Когда вы намерены увидеть нашу планету с лунной орбиты? Ну и, кончено же, когда вам дадут, наконец, полную свободу? Ведь если я правильно понимаю, вы пока не можете покинуть Родину вашего отца...
-- Угу. Ну, что ж... Вот вам ответы на вашу телеграмму, Ким. Мышей я жалел всеми фибрами души, как невинных агнцев. Но, и гордился ими, как Дедал гордился своим Икаром. Орбита Луны ждет меня году, примерно в 53-м, а может, в 55-м. Если, конечно, политики не подгадят (а с них станется). Что же по поводу моей скорой свободы, то... то хотел бы и сам я это знать. Ни час, ни день этого радостного события мне, увы, неизвестны. В Румынию я был отпущен властями под плотное наблюдение, и под мое гранитное слово офицера. И, как видите, слово свое я все-таки сдержал. Впрочем, меня уже заверили, что с правительством Штатов как раз сейчас идут переговоры о моем возвращении, но пока, увы... Ну, а здесь я отдыхаю душой, когда мои конвоиры проявляют редкое, и тем вдвойне более ценимое мной великодушие, а вот, что будет дальше...