— Чего нет, того нет: я не плотник и не портной.
Шутка, однако, не имела успеха. Огрызнулся второй — крепыш весом за девяносто, с ручищами мясника:
— Дай метр!
Голос его, хриплый и угрожающий, разительно отличался от голоса первого, избавляя от напрасных надежд и иллюзий.
«Не пронесет!» — уточнил для себя Владимир Васильевич. Мозг заработал ясно и четко. Уже не было ни страха, ни шока — только воля и собранность, хладнокровие и осторожность.
Крепыш выразительным жестом показал, что называется «метром» на языке алкашей и ханыг: тара! Сосуд, в который можно налить. Инна Сергеевна протянула «гостям» банку из-под майонеза и бумажный стаканчик.
Но налить пришельцы отнюдь не спешили. Появилась иная, более важная цель: «пощекотать нервы» — так с подкупающей откровенностью определил ее на допросе неделю спустя один из ханыг.
«Щекотание» началось. Вот как вспоминали о нем впоследствии «гости».
Турков Владимир Николаевич («юный» и «симпатичный», тридцати одного года, образование среднее, слесарь автобазы «Каховсельстрой»): «…Когда женщина дала нам банку и бумажный стакан, мы сели, выпивали, предложили выпить мужчине, но попросила выпить женщина. Потом мы еще выпивали, вместе обедали и вели общий разговор. Потом мужчина сказал, что ему нужно собираться в Москву: стал складывать вещи. Мы сели в их машину и вместе поехали…»
В рассказе «гостя»-крепыша (Скачко Александр Андреевич, тридцати двух лет, образование среднее, лесник Каховского лесничества) эта милая пляжная сценка выглядит еще идилличней и задушевней: «С моими друзьями Турковым и Артехой мы очень любим природу. Немного выпив (по тщательно собранным данным — не менее двух бутылок водки, двух бутылок вина и шести бутылок пива. — А. В.), мы решили освежиться на берегу. Там обычно бывает много отдыхающих. Нам хотелось поговорить. Но на этот раз никого не было, кроме мужчины и женщины (Трубкиных. — А. В.), поэтому мы направились к ним. Они пригласили нас обедать, а выпивка была наша. Мужчина отказался, потому что он за рулем и ему сразу надо было ехать в Москву, а женщина выпивала с нами. Мы беседовали и шутили. Потом вместе поехали на машине».
Все радует в этих рассказах: и лиричность, и точность деталей, и непринужденная интонация, и психологическая достоверность поведения всех участников, и, главное, неприкрытая правда! Ясное дело, Трубкины, проделав путь в полторы тысячи километров и едва отгуляв неделю, побеседовали с ханыгами, пообедали дружески вместе и тотчас же, на ночь глядя, ни с того ни с сего заспешили обратно, в Москву.
Было, конечно, все по-другому. «Гости» потребовали обеда. Смачно чавкая, опорожнили кастрюлю, не оставив хозяевам даже на донышке. Съели все, что возможно: без закуси водка «не шла». Похабствуя и юродствуя, вели «беседу» друг с другом: о том, что мужа пора «порешить», а с женой — «разобраться». Трубкины молча слушали. В «беседу», естественно, не вступали. И куражиться не мешали: что верно, то верно. До предела напрягшись, Трубкин ждал «физических действий». Ждал удара, чтобы ответить.
Удара, однако, не было. У Артехи появился вдруг нож. Пока что — лишь появился. Как «фактор». Как реальная данность, с которой надо считаться. Лежал на коленях и говорил сам за себя.
— Пей! — приказал инженеру Артеха, не тронув ножа, но выразительно на него посмотрев.
Именно тут прозвучала фраза насчет поездки в Москву: предстоит, мол, дорога, выпить никак не могу.
— Сможешь! — шевельнул усами Артеха. Приблизился к Трубкину, тронул лезвием. «Пощекотал».
Пришла на помощь жена — вызвалась выпить вместо него (помните: «попросила выпить женщина», «женщина выпивала с нами»), Артеха поднес ей «метр». Вливая, стучал по донышку пальцами. «Щекотал».
Инна Сергеевна старалась, чтобы жидкость текла мимо рта. Артеха подставил руку, собрал капли в ладонь. Плеснул. Брызги попали в глаза. От острой рези зажмурилась. Но — смолчала. И муж промолчал.
Снова пошла «беседа». Не с Трубкиными — друг с другом. Молчание, похоже, бесило ханыг больше всего. Взорвались бы Трубкины, ответили, огрызнулись, взмолились хотя бы, даже дали бы в зубы — любой вариант был бы, наверно, приемлем. Ибо понятен. Потому что тем самым их держали бы все же за равных. За тех, с кем можно ругаться и драться. Кого можно просить. Кого можно бояться. Возмущаться и проклинать. Упорное и глухое молчание выводило бандитов за невидимую черту. Отрезало от людского сообщества. Убедительно и неотвратимо, на доступном им языке давало понять: вы не люди, вы — нелюдь. Какой может быть с нелюдью разговор? Его нет и не будет.