Ну а вдруг «отстаем»? Может, точно тогда, когда с упоительной страстью уличали Людмилу Евгеньевну в «вымогательстве» губ. помады и коробки конфет, рвачи без кавычек обирали спокойно ближних и дальних? Очень даже возможно… Потому что война против мнимых преступников — лучший заслон для преступников подлинных: это правило исключений не знает.
Пример для отчетности и пример для окружающих — далеко не одно и то же. Эта старая истина обретает особый смысл, когда речь идет не о столбиках цифр, а о чести, о добром имени, о свободе, а то и о жизни.
Потому что пример примером, а человек — Человек.
1984
Ждать официальных ответов на этот очерк, конечно, не приходилось: фамилий героев нет, имена их изменены, даже город, где доконали Людмилу Евгеньевну, и тот читателям не сообщен.
Однако в городе этом сотни людей без труда отгадали, кто есть кто. И откликнулись не официальными — очень личными, очень страстными письмами.
«Скоро рассвет, пора на работу, — так начиналось письмо Алевтины Федоровны Гусевой. — Спешу написать сразу, под впечатлением этой ночи… Я допоздна занималась хозяйством, только погасила лампу — телефонный звонок: моя подруга. «Ты читала?! Про нашу Людмилу Евгеньевну… (В письме она, разумеется, названа подлинным именем и подлинным отчеством. — А. В.). Я же говорила: правда придет». Она рассказывает, а я плачу. Не могу сдержать слез, и все. Так мне стало за Людмилу обидно: не дождалась. Но остались друзья, знакомые, сослуживцы: пусть знают, что честный и чистый был человек, сколько бы грязи ни лили…»
Алевтина Федоровна подробно описала, как всю ночь она обзванивала знакомых, поднимала их, сонных, с постели, не имея терпения дождаться утра, и те тоже звонили своим знакомым, хотя никакой практической надобности в этой срочности не было, ждали больше, несколько лишних часов уже ничего не решали. Да и вообще все это пришло слишком поздно, слишком поздно…
«Как же так?! — размышляла читательница. — Человек был гордостью города, так много для него сделал, отдал ему, можно сказать, всю жизнь. Вдумаемся: всю жизнь! А город пошел на поводу у завистников, сплетников и ханжей…»
Это был, пожалуй, несправедливый упрек: город все-таки не пошел. Десятки писем, которые я получил из этого города, — от людей разного возраста, разных профессий, от тех, кто лично знал Людмилу Евгеньевну, и от тех, кто только слышал о ней, — эти письма говорили со всей непреложностью: навет был вполне очевиден и раньше. Те, кто умеет и хочет думать, кто не берет на веру любой вздор потому лишь, что вздор этот скреплен почтенной подписью и солидной печатью, без труда разглядели в нагромождении «фактов» произвольные обобщения, подогнанные под готовые выводы. Под такие выводы, которые предшествовали анализу, а не следовали за ним.
И вот именно это было для меня самым отрадным. Ибо, если по правде, не жалобы заинтересованных лиц и даже не печатное выступление публициста защитили доброе имя Людмилы Евгеньевны, а сила общественного мнения, на которое можно, конечно, давить, но, как показывает жизнь, без большого успеха. А если и с успехом, то ненадолго.
Ну, а Светлана… Позвонил Акакий Григорьевич Каранадзе: «Мы проверили, как она сейчас живет и работает. Достойно живет. И работает добросовестно. Выходит, спасли человека. А ведь можно было…»
Он не продолжил, да и я не стал уточнять.
Пошлость навыворот
Гремела балаганная музыка, постоянные обитательницы местных подворотен переругивались с клиентами, зазывалы лениво выкрикивали привычные фразы. Сверкали сотни рекламных щитов, витрины с выставленным напоказ ходким товарцем, иллюминированные муляжи.
А рядом, совсем рядом спал великий город — колыбель искусств и ремесел, родина мужественных и чистых людей. Спал Амстердам, его устремленные в небо соборы, его дворцы и музеи, его ладно пригнанные друг к другу, узкотелые дома с островерхими кровлями, — свидетели минувших эпох. Под этими кровлями жили отнюдь не аскеты, отрешенные от всего земного, — жили люди, знавшие толк в радостях бытия. Ведь это здесь, в двух шагах от «игривых» кварталов, торгующих ныне душою и телом, сидела Саския на коленях Рембрандта, и Даная раскрывала объятья, с улыбкой встречая любимого и желанного…
Нам близки и поныне их живые человеческие порывы, их здоровая чувственность, эмоциональный подъем — в неотторжимости от духовного преображения, которое несет любовь. Как же далеки эта гармония жизни, этот культ любви во всех ее проявлениях от унылой «свободы» распутства, которую с ликующим торжеством подносят обывателю «порношоу» и «порношопы».