От этого первого ощущения Идея Тимофеевна ужаснулась, но что-то властное и упорное удерживало ее взгляд, приковывало к кедру, и она продолжала вновь и вновь разглядывать его — внимательно, все больше дивясь. Оказалось, что щетки игл не такие уж редкие, как показалось вначале, большие и пушистые, они ровно обсеивали кедр, сформировав его крону, хотя и не стрельчатую, привычную, а куполообразную, но аккуратную, сглаживавшую впечатление корявости, скрывавшую тщательно за ветвями и метелками изломы и наросты на стволе. Среди изумруда метелок на верхних ветках, будто обрамляя голову широким, почти сплошным венцом из черненого золота, сверкали шишки — литые, крупные, будто гири. Взгляд Идеи Тимофеевны вновь скользнул вниз: короткий толстый ствол, видневшийся из-под кроны, с почти шлифованной, не пошелушившейся, не растрескавшейся корой неожиданно представился могучим, красивым и молодым, а от гладких корней, прочных и сильных, будто отформованных из железа, вдруг повеяло такой неодолимой волей к жизни, что Идея Тимофеевна ощутила, как сердце ее мощно отозвалось, погнало давно забытыми токами кровь по жилам, обжигая, бередя чем-то новым и само сердце, и сознание…
Солнце в этот момент вывернулось из-за макушек деревьев, облило горячим расплавленным светом кедр на краю обрыва, и он заиграл, засверкал огненными потеками живицы, красновато-бронзовыми бликами коры, дробясь на лакированной глади игл, бездымно пылал, словно расцвеченный вмиг неведомым чародеем на веселом карнавальном празднике. И, завороженная, не отрывая взгляда от этого чуда, Идея Тимофеевна шептала пылко, в забытьи: «Да он же, он же — не кедр, он — живое существо… Он борется, живет! Его не одолеть никому и ничему, и он — красив в этой борьбе, в своей воле к жизни. А ты, ты!..» И как бы захлестнулась и этим виденьем, не остывавшим, не блекшим перед глазами, и этим новым, вошедшим в нее, распиравшим и точно бы отрывавшим от земли чувством.
Она и спускалась по обрывистому, каменистому откосу к реке, и после, набрав ломотно-холодной воды в чайник, выбиралась наверх и шла назад, к временному стану, где оставила Матрену Власьевну, других женщин, проворно, и похожая на тень летучая улыбка, сокращаясь, скользила по ее бледному, все еще отмеченному печатью болезни лицу.
Пожалуй, никто на площадке под лиственницами не заметил в ней перемен, лишь Матрена Власьевна, щуря острые в оторочке морщин глаза, отпивая степенно из чайника, сказала:
— Не вода-от, мед чистый!.. Така сладка-от у кедрача тока быват… — И притупила взгляд.
Уже по всему чувствовалось, что ягоду добирали: и разбрелись далеко, и перекликаться стали, и кое-кто, наполнив посуду, выходил из ягодников ниже, к зимнику, заросшему травой, группировались живыми островками, отдыхали. Однако ретивые да загребистые еще продирались настырно в самые непролазные кустарниковые сплетения, немыслимые крепи ягодников.