Не ответив, в усталости Костя опустился прямо на землю, чувствуя, как поднывали налитые, забряклые ноги.
— А тебе там, на плащ-палатке, гостинец от земляков: кисет с табаком да, як его, кобылячий сыр, чи шо? З Казахстану, з подарунками делегация была. Такой невысокенький да смуглявый людина выспрашивал, чи е земляки? Про тебя ему казалы, так, бач, аж кинувся! Каже: знаю такого.
Костя немо отмахнулся: какое-то наваждение — там, в Верее, вроде о Куропавине и вроде не о нем слышал, здесь — какая-то делегация с подарками, его, Костю, кто-то знает.
— Казахстан большой, и Макарычевых, поди, в три-от короба не уложишь.
Не желая больше слушать Улогу, Костя встал: пойдет поищет майора Шиварева. И он нашел его в середине снимавшегося лагеря — Шиварев сам его увидел, окликнул:
— А, сибиряк! Явился? Молодец! И винтовку, значит, нашел? Ну-ка! — И, взяв «эсветушку», оглядел ее, клацнул затвором, заглянул в казенник. — Сохранилась! Что думаете делать?
— В хозвзвод, товарищ майор, сдать бы.
— Правильно! Скажу, пусть оприходуют. — И, передавая винтовку, сказал: — А тут земляки ваши были, жаль, что не увиделись. Один говорил — знает вас…
— Кто такой? — Костя почувствовал, что во рту загустело: Улога, выходит, не сбрехнул, правду сказал.
— Кажется, Тулекпаев. Да, Садык Тулекпаев.
Сюда, где они стояли, к командирской палатке, которую тоже разбирали, приближались командиры, верно, их вызвал Шиварев, и, взглянув на Костю, он скорой пружинящей походкой пошел навстречу подходившим. Костя теперь чувствовал: вся тяжесть, усталость от того проделанного за день немалого пути в Верею и обратно вдруг скопилась в ногах, будто по свинцовой чушке вложили ему в сапоги. А в голове завьюжил вихрь, завертел обрывочные мысли, смешал их в один жгучий клубок: «Неужели? Неужели Садык Тулекпаев?! Кореш отца?! И здесь? И как там — отец, мать? И Катьши, Катьши — как?! Где же вы, где? И Свинцовогорск, и Ульба. И завод, где выкидывал коленца… Одним бы глазком! Одним… бы глазком! Одним… Написать им? А что напишешь? Про переверты-перекосы? Костя Макарычев и — плен, проверки, тыловая житуха — строил объекты? Да и давно, поди, получили похоронку, слезы обсушили… Катьша, женка?! Гляди, теплый бок отыскался, — кобыла в оглоблях, а и то падает! Стока лет! Гляди, Андрюха, брательник под тем боком! Так што, так што пока…»
И внахлест, петлей перетянуло горло, закупорило, и он с усилием старался освободиться от петли, сглатывал слюну обожженным горлом.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После смены Петр Кузьмич, не задерживаясь нигде, поднялся на-гора, в бытовке тоже не рассиживался, не вступая в разговоры о фронтовых новостях, что было привычно, заведено, переодевался споро: по понедельникам в горном техникуме занятия школы передового опыта, там он должен рассказывать о своем способе многоперфораторного бурения. Теперь, после той знаменитой вахты, он и сам постоянно работал не одним перфоратором, непрестанно искал усовершенствования, оттачивал каждое свое действие, операцию, — выходило на круг три-четыре нормы. Мысленно он уже был там, в классе, на втором этаже, куда свезли по его просьбе старые, изработавшие срок перфораторы разных мастей, модернизаций, — вышла целая музейная коллекция. Петр Кузьмич шутил: «Ить дажеть не коллекция — парад калек!»
На занятия собиралось народу много, в классе, случалось, не хватало стульев, чтоб всем сесть, устроиться, приносили стулья из других классов, теснились; народ набивался разный, но больше все — молодые, безусые, «допризывнята», как их про себя окрестил Петр Кузьмич, да еще женщины-солдатки, заменившие своих мужей, ушедших на фронт. Подумал, что сегодня придет и Катьша: утром, вернувшись с рыбалки, он ее не застал дома — в ночной смене работала. На занятиях, случалось, скользнет взгляд по лицам, выхватит где-нибудь в скученном рядку и ее, Катьшино, лицо — стиснется, даст сбой сердце Петра Кузьмича, будто кипятком ошпарит сознание: измаялась, постарела вон, просекли лоб морщины, у глаз сетчатая путаница, губы сжаты плотно, в ниточку, а в зрачках — стылая, вековушная боль.
Он был уже возле двери бытовки, торопился пораньше объявиться в классе — должны привезти спаренный бурильный станок, он осмотрит, проверит его, приведет в «ажур», после станет рассказывать и показывать все тонкости, как настраивает, готовит станок к работе, какие применяет новые закавыки, а следующее занятие — практическое — прямо в забое проведет.
— А я по твою душу, Кузьмич, — окликнули его сбоку, и он, оглянувшись, увидел знакомого сотрудника из отдела горных работ. — Ждут тебя в парткоме. Андрей Федорович Макарычев звонил.