— Приехали! — сообщил Тарасов, спрыгнув из кузова на землю и очутившись возле кабины. — Доехали, товарищ Тулекпаев, без помех! Дальше мы пойдем, а вы останетесь. Вот водитель Колбасиков с вами — личная охрана. И батарея пушкарей — рукой подать.
Отделение бойцов суетилось возле кузова: сноровисто прилаживали за спину термос, вещмешки с уложенными подарками. Садык Тулекпаев проворно вылез из кабины, подступил к Тарасову:
— Товарищ старшина, зачем Колбасиков, зачем батарей?.. Садык Тулекпаев с вами пошел, на передовую пошел… Помогать буду!.. — И он ринулся к бойцам, хлопотавшим возле кузова.
Узкие, темные глаза Тарасова остудились, и он одернул телогрейку.
— Не-ет, товарищ Тулекпаев, приказ комиссара: вам с машиной оставаться! Не могу. Вот с Колбасиковым… Через час вернусь, к землякам вашим будем пробираться.
Растянувшись цепочкой, бойцы уходили, растворяясь в редколесье, и вскоре скрылись из виду, и Садыка Тулекпаева, неотступно провожавшего их взглядом, вдруг коснулась грусть, будто что-то живое оборвалось, отсеклось в душе. Пообвыкнув и к перестрелкам, он, пожалуй, не заметил, что стрельба в самом деле разгорелась жарче, захлебистей и, казалось, вроде бы подступила совсем близко — за подлеском, в глубине которого исчезли бойцы со старшиной Тарасовым. В двигателе, подняв капот, что-то досматривал Колбасиков, повернув пилотку поперек рыжей головы. Чтобы сбить непрошеную грусть, Садык кинул телогрейку на землю, замусоренную крошевом веток, прилег, приладил голову в выемку заднего ската, стал настраиваться, думать опять о том, что скоро конец его долгому путешествию, дорога назад, поди, окажется короче, проще — он поедет налегке. И постепенно незаметно отвлекся от реальной обстановки, живой, яростной перестрелки, накладистого гаханья мин, взвывистого переклика «иванов», шуршаще-бегучего полета снарядов над головой выше перелеска — разрывы их после придавленно ложились далеко в глубине, будто даже там, откуда они уехали, где остался тот замечательный человек, комиссар, душевно говоривший с Садыком, пивший чай с ним в землянке. Подспудно лишь помнил Садык, что в кузове машины еще остались плотные мешки с подарками, — их он отвезет к «полосухинцам», вручит бойцам-землякам, и это хорошо, гляди, найдет свинцовогорцев, кого он знает и кто знает его, Садыка, жену Бибигуль, семью, — отыскался же Костя, сын лучшего дружка Федора. Он, Садык, расскажет, что было с Костей, хотя и повидать его самому не удалось, — словом, вновь его заполонили мысли, далекие от столь близкой передовой, возможной опасности. Отступило огорчение, вызванное тем, что Тарасов оказался непреклонным, притупилась грусть, коснувшаяся с уходом бойцов, отправившихся к безвестным героям-«поликарповцам», удерживавшим какой-то важный пункт.
В зачинавшемся дне перед глазами Садыка, жмурившегося от резкого, буйствовавшего света, далеко, в необоримой вышине, небо — чистое, по-весеннему густое и насквозь прозрачное, будто вода в таинственных омутах Ульбы, и вершины молодых березок, трех или четырех, невдалеке от машины бледно-зеленым дымком в той бесконечной вышине как бы окаймляли небесный просторный омут, и мысленный взор Садыка легко, в торжественной радости проникал за него, блуждал в тысячеверстой дали, высвечивая и Ивановы белки, теперь тоже, должно, сбросившие свои снежные малахаи, и улицы города, изъюлистые, как-никак посвежевшие по весне, и свинцовый завод, ватержакетный цех, печь «англичанку»: эх, поди, выросла, встала без него!.. В торжественной той осветленности возникали и лица Бибигуль, и Розы, и Ахмета, балачат, возникали друзья, товарищи по работе; пусть не всех людей города, пусть половину знает Садык Тулекпаев, знают и его: комбинат строил, свинцовый завод возводил. И он сейчас, лежа на телогрейке, совершенно отрешившись от того, где он, выстраивал в памяти лицо за лицом — бесконечную яркую цепочку людей, и с каждым мигом в него вливался живой неведомый свет, от которого в груди, казалось, было уж тесно, тесно и в теплом, стеганном Бибигуль верблюжьей шерстью жилете; свет тот все же искал выхода, истекал через кожу лица, осветляя его, разглаживая морщины, обожженные жаром бебикессона, ярящимся огнем свинца.