…Толпа людей с лопатами, качавшимися над головами, с носилками, корзинами, плотная, вытягивавшаяся в довольно организованную колонну, будто воинский строй, свернула на Вокзальную улицу, удалялась, а сзади все прибывала, росла, к ней присоединялись новые люди, будто вытягивались из бараков. И Куропавин, стоявший возле машины, старался унять щекотные наплывы и сознавал, что не может пока пошевелиться, сдвинуться с места: скользкий комок непрочно держался в горле. И в пелене ли, застившей взор, иль оттого, что было уже далеко, он не видел, как впереди колонны вышагивал худой, костистый человек, с кем столкнула судьба тогда на станции Локоть и кто первым вышел навстречу тут, в Быструшинском лагере.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Гошка Макарычев пока не знал, что пройдет всего несколько минут, и он вознесется на седьмое небо.
Возвращаясь со смены, шагая по хрусткому насту — вечерние зори держались свеже-леденящими, ноздрястый, подтаявший за день до узорчатых, но не отмытых кружев снег к ночи пристывал, порохом крошился под ногами, — он миновал рудничную контору, мельком услышал репродуктор — передавали о нашем наступлении, боях под Харьковом, — останавливаться не стал, хотя там толпились люди, лишь с рассерженностью подумал: «Вот никак не возьмут, силенок, што ль, мало! А какой же это, должно, город, не чета, поди, Свинцовогорску?» И Гошка сплюнул в бурт слежалого, будто застывшая пена, снега.
На душе у него, однако, было скверно, и он знал, откуда такое взялось: крепко, видать, прихватило Петра Кузьмича Косачева, хворает, не получается, как еще недавно мерекалось Гошке — одолеет вскорости болячку, встанет дядя Петя, вернется их знаменитый бригадир, скажет привычно: «Здорово-от, ребятушки, начнем ужо!» Все из-за этой болезни они запустили: на рябчиков всего-то по первозимку вырвались раз-другой, а потом и вовсе затор получился — не встает Петр Кузьмич, да и как знать, что получится дальше, по весне, начнут ли, станут ли харьюзовать?
Вчера, уже поздно, Гошка заявился в дом Косачевых, да, выходит, не первым оказался: до него уже успел побывать Макар Рожков — правая рука Петра Кузьмича, а теперь из-за болезни бригадира исполнял он все главные обязанности — бурщика, отпальщика. Лежал Петр Кузьмич на деревянной кровати в горнице, на подбитых высоких подушках, и ровно бы что-то незнакомое, чужое померещилось Гошке в первую минуту — вроде бы и поменьше стал, подсох, поморщинилось, стянулось лицо, запали небритые, в редкой ости щеки. И покашливал он надсадно, будто что-то сидело внутри, вцепившись, ровно клещами, и не желало отпустить, выйти наружу.
И брала Гошку робость вот от этих горьких впечатлений и точно бы гнетом, мрачным и тяжелым, ложилась на душу.
— Пришел, дядь Петь… Ну, што вы тут? — подступил Гошка к кровати, ступив мимо Евдокии Павловны, возившейся у печи. Выложил на табуретку, у изголовья, на которой стоял чай, пяток кедровых шишек, рамку сотового меда.
— А-а, ты… — отозвался Петр Кузьмич, шевельнувшись, будто желая разглядеть пришедшего Гошку. — За гостинец спасибо. Откель такой-от клад?
— Один таловский кореш угостил, — соврал Гошка, проталкивая толокняную спеченность в горле.
— Знать, водится еще… Война войной, а вона — мед! Да тока бы себе оставил — мне на што?
— Тот кореш для вас, дядь Петь, и передал. Сказал я ему, што вы… прихворали.
— Вона што!.. — удивился бурщик, словно бы не веря словам Гошки. — Коли так, послажусь-от. Ладно-от!
Гошка же и в самом деле врал. Решение принести в гостинец Петру Кузьмичу меду возникло у него после рассказа Тимши о своем знакомом с Таловки, у кого держались пчелы, чей отец — белобилетник с растечным бельмом на глазу — не попал на фронт, успешно правил пасеку, а мать придерживала мед до зимы и весны, продавала его в сотах и в развес, а больше же занималась меновой, обдирая, как понял Гошка, «вакуированных», прибирая загребущими руками барахлишко, какое те отдавали, лишь бы добыть малолетнему, а то и больному ребенку несколько ложек меду. Гошка вскипятился, будто самовар:
— От гады! Нашелся б умный да пограбил бы кулачье недорезанное! Мародеры!
— В сараюшке этих сотов там видимо-невидимо!
— Стой, Тимш! А вот Петру Кузьмичу медку? Больному человеку? Одну сотку?
— Ну, этт не знаю… Бешеные деньги!
— Какие деньги? Вот взять — и все!
— Ты этт… этт? — задохнулся Тимша и вперился не глазами — острым веснушчатым лицом в товарища, — видел впервые.