Комом гнездившаяся в груди Гошки тревога откатилась, истаяла.
— Говорил же: будет в порядке, Роза!
— Да, да, Гоша, спасибо тебе, — в какой-то разгоряченности ответила она и, подтянувшись на носках промерзлых пимов, обхватила его за шею, поцеловала в холодную щеку, и Гошка, опешив в неожиданности, глупо и сумятно вопрошал: «Чё, чё?»
— Тоже тебе говорила, Гоша: придет время, придет — и сама…
Спуталось все у Гошки от ее сообщения, слов, от горячего прикосновения губ — щека будто тлела теплым приятным ожогом, — и когда он опомнился, Роза уже была за мостком, короткая ее шубейка темнела на белом заснежье.
— Стой, стой, Роза! А на заводе знают о письме?
— Нет, Антипиха только принесла…
— Где письмо, Роза?
— У матери. Читает, да перечитывает, да от радости плачет.
— Вот что… Идем вместе. Возьму письмо и на завод, там как раз отец, вся смена их, — должны знать о дяде Садыке!
И шагнул с мостка, и она впереди, в раме белого снега, покорно ждала его.
Они были вдвоем: Белогостев и инспектор ЦК Сагалин Арсений Захарович, седой, но с кучными, густыми еще волосами, высокий и щуплый, с неторопкими, как бы задержанными движениями, со смуглым удлиненным лицом аскета. Годы инспекторской деятельности наложили свой профессиональный отпечаток: по лицу Сагалина, как ни старайся, ни тужься угадать, о чем он думает, распознать, как поступит, — занятие совершенно безнадежное.
Зная такое, Белогостев, однако, все же силился понять, с чем он вновь пожаловал, логику его поведения, а значит, и подоплеку, изначальную установку этого нового его приезда. Загадочным и вместе коробившим Белогостева было то, что Сагалин на этот раз не заехал в Усть-Меднокаменск, не явился сначала в обком, а прямо отправился в Свинцовогорск, неделю жил там и вчера уже поздно заявился в областной центр, устроился самостоятельно в обкомовской гостинице, в тихом закутке, и после лишь позвонил. Поинтересовался, какие планы на утро у Белогостева, и когда тот ответил (в девять планировал выехать в Крутоусовку), Сагалин, помолчав, спросил:
— А до девяти дома, Александр Ионович?
— Какое дома! С восьми — в обком, бумаги просмотреть, в текучку окунуться.
— Ну, если нет возражений, в восемь встретимся — как?
— Какие возражения? Надо — значит надо! — с готовностью забасил Белогостев, подумав даже: чем быстрее Сагалин выложит все, тем лучше, а то, черт бы его побрал, неделю в области, «на веревочке держит» — иди знай, что за ревизию наводит; блеснула, однако, взвеселившая мысль: — А чего завтра ждать? Вот, предлагаю с дороги — ко мне, Вера Викентьевна не только чаю — посерьезнее организует! Как, Арсений Захарович?
Все это Белогостев высказал на полушутливой, веселой ноте — мол, как хочешь принимай: считай приглашение просто долгом вежливости, а клюнешь, так, пожалуйста, все обернется реальностью.
— Заманчиво! — с задержанной протяжкой откликнулся Сагалин, как бы тоже принимая игру. — Чего бы уж, в тепле, за чаем… Да вот незадача: завтра надо назад, в Алма-Ату. Свинцовогорск съел время! Так что посидеть придется в делах, ночь пополам поделить — на работу и сон.
— Что уж так долго в Свинцовогорске такому зубру было сидеть? Все же ясно! — Чуть сбив игривость — выходило уже полусерьезно, — «закинул удочку» Белогостев, поняв, что инспектор не «клюнул», не придет в дом.
Будто не расслышал Сагалин этой явной уловки — авось, мол, приоткроется установка, обнаружится направление, куда полетят «стрелы», — сказал спокойно, ровно:
— Значит, в восемь, Александр Ионович? Буду. Спокойной ночи.
Теперь он сидел на стуле с резной спинкой где-то в середине стола для заседаний бюро, хотя Белогостев пригласил его к приставному столику, — сидел, высоко прямясь фигурой, выбритый, аккуратный, в темном костюме, белой рубашке с пестрым, неброским галстуком; седые волосы зачесаны на пробор приглаженно, ровно. И Белогостеву в неприязни пришло: «Чистоплотен, как болонка». Ничего не оставалось делать — не садиться же за свой стол, в кресло, когда этот Сагалин, черт бы его побрал, то ли случайно, то ли намеренно устроился там, в стороне; Белогостев, обойдя вокруг, двинул стул напротив и, внутренне разом набрякнув, не желая ждать, что и как скажет Сагалин — такое решение он принял, отправляясь в обком, — спросил прямо:
— Так что? Какие выводы инспектора ЦК по всем безобразиям в Свинцовогорске?
И раздражение, и напряженность Белогостева, обращение в третьем лице не скрылись от Сагалина, однако он ничем не выказал себя, лишь приподнял реденькие брови, взглянул щуристо, даже как бы с сожаленьем и пониманием состояния нервозности «первого».