— Стараемся! Безродовские бригады выросли — теперь их пять в разных цехах. Не подкачаем, Андрей Федорович! Кстати, Федор Пантелеевич в ночной смене опять дал перевыполнение, но, по-моему, злоупотребляет и временем, и здоровьем, — придется внушить… А может, вы — как сын?
При упоминании об отце Андрей невольно помрачнел, представил его, упрямого, сурового, — кашель рвет его, сбивается ритмика сердца… Что ж, отравление не выводится полностью, постоянно накапливается, усугубляется. «И вот теперь ему еще это испытание — с Костей… Много!»
— Что с вами, Андрей Федорович?.. Или нет? — сощурил в тревоге единственный зрячий глаз Дружинин. — Плохо?
— Нет, нет, ничего! Но… лучше сами, Иван Нефедович, с отцом говорите. Чего уж я-то?
«Чего уж я-то, действительно, встряну? Неизвестно, как из одного положения выйду!» — тоскливо подумал Андрей и в грохоте от вновь проходившей по монорельсу мульды дотронулся до локтя Дружинина, молча приглашая его в проем ватержакетного цеха, где всклубливались огненные всполохи: должно быть, горновые распечатали лётку, из печи хлынул, раскидывая брызги искр, расплавленный свинец.
У директора комбината Кунанбаева выработалось непреложное правило: являясь утром в кабинет, первым делом принять доклад диспетчеров — как прошла ночь, какая выработка в ночных сменах рудников, на обогатительной фабрике, досконально выслушать сводку выплавки свинца на заводе; уяснить, где какие случались заторы, неполадки. У него существовал свой кондуит-вопросник, в который записывалось все до мелочи; он называл этот материал «справочным», подчиненные же окрестили его по-своему: «обвинительный». И когда после доклада диспетчеров директор сразу же начинал летучку по телефону с руководителями предприятий, кондуит срабатывал безотказно: обойти молчанием, замять какой-нибудь деликатный «пустяк» подчиненным, как правило, не удавалось — Кунанбаев выводил на чистую воду, ставил необходимые точки.
И в это утро он успел завершить летучку, подумав, что в общем ночь прошла довольно спокойно, лишь в агломератном цехе случилось отравление, увезли в больницу механика Кожухина. Механик опытный, а, выходит, оплошал. Что ж, ничего не поделаешь, аврал с новой лентой — не каприз, не простое улучшение технологии, а жестокая необходимость: оклемается шахта «Новая» после затопления, начнет в полную силу выдавать руду — тогда затором, тормозом может стать аглофабрика, ее старенькие обжиговые печи, ленты… Вот слесари, механики и не отходят сутками от ленты, о смене никто из них не заикается. Он, Кунанбаев, и распорядился вчера о дополнительном питании: механикам в столовой теперь оставляли ужин — традиционный гуляш со «шрапнелью», по стакану молока…
Завершив летучку — последним был директор свинцового завода Ненашев, — повесив трубку, Кунанбаев минуту сидел, думая о механике Кожухине, невольно припомнив разговор с начальником ОРСа, толстым, одышливым, нездоровым человеком, с каким-то сложным заболеванием щитовидки. Фамилия у него была смешной, не вязавшейся со всем его обликом, — Морошка. Всякое предложение, распоряжение о выделении спецодежды, усилении питания он воспринимал как покушение на лично ему принадлежавшую собственность, будто урезали от него, отрывали физически, и он обливался потом, суетился, вопрошал, заикаясь: «А где?.. Где возьму?.. Морошка! Морошка!.. Не знаю! Не понимаю, как сделать?.. Нет, не-ет!..» Однако в конце концов он все точно исполнял, доставал, казалось, из-под земли необходимое, а главное, Морошка был честен до кристальности, и служба его в эти военные годы справлялась вполне сносно. Морошка и это распоряжение Кунанбаева о механиках аглоцеха воспринял поначалу в штыки, вскипятился: «Где, где возьму? Голову самому в аглопечь — и все тут!» Теперь, улыбнувшись воспоминанию, улыбнувшись добродушно — Кунанбаев уважал Морошку, у которого сын и дочь ушли добровольцами на фронт, — он подумал, что вновь придется вызывать начальника ОРСа: положение в подхозе критическое, вчерашняя его поездка подтвердила все самые худшие предположения. Он уже подумал позвонить Андрею Макарычеву, а после пригласить Морошку, но в этот момент в дверях, переступая порожек, появился сам Макарычев, — появился, будто знал, что именно в эту минуту о нем думал директор. Их отношения складывались открытыми, доверительными, товарищескими, разговаривали они напрямую, без обиняков, не обходилось и без критики, а то случалось — спорили, высекали искры, будто сбивались два кремня.
Поздоровавшись и присев к столу, Макарычев коротко рассказал, что увидел во время утреннего объезда, а после сказал: