Его увидели у дверей, зашумели, приглашая к столу, и он, чтоб не прерывать песню, замахал руками, присел на табуретку с краю. Но, видно, возникшая суета поломала настрой, песня заметно скомкалась, кто-то пытался еще выводить, поддержать, но болевой, царапающий голос вскоре оборвался.
— Ну-ка, бабы, чё сидим-от? Давайте вон той беленькой из графинов выпьем да повеселей затянем? Чё нам волками-от?
Андрею показалось, что это выкрикнула звонко и задиристо Мария Востроносова, и тотчас за столом кто-то погасил ее голос, начав высоко густым сопрано, и, как бы чувствуя, что голос застоялся, женщина торопливо подстегивала, ускоряла его:
— Стой, погоди, Дуся! — врываясь в песню, в набравший уже силу женский голос, легко и весело кативший игривые звуки, выкрикивала Катя Макарычева, и Андрей обернулся: что скажет? — На сухую-то чё? Гость же пришел! Уж не плошать же…
Ее поддержали, зашумели оживленно, — видно, хмель брал свое: Макарычев успел отметить: зеленые бутылки, распечатанные, сдвинутые по столам хаотически, почти все уже оказались пустыми. Теперь он увидел, что песню затевала Дуся Демина: она в середине стола, неподалеку от Кати, вертела полным телом, затянутым в красный джемпер.
— Давай, бабы, наливай! А то парторг, поди, спрашиват — что-то в графинах налито? Ревизию наведет! — Катя озорно кому-то подмигнула, и бледное лицо чуть окрасилось горячностью и возбуждением, щурились глаза под лоснившимися черными бровями.
— Андрею Федоровичу из графина не давать! Вина ему, вина! — закричали сразу, вскакивая за столом, несколько женщин.
И ему действительно вылили в стакан остатки вина из бутылок, и он, в шутливом настроении сказав: «Ну, уж раз меня зажимаете, то прошу слова», — встал и, подождав, пока улеглись и возбуждение и шумок, заговорил о том, что праздник этот отмечен и горечью — идет жестокая, смертельная война, гибнут, отдают свои жизни за Родину лучшие люди, но вместе с тем он отмечен и радостью победы под Сталинградом.
— Котел устроен фашистам там невиданный, поливают красные бойцы заклятого врага нашим горячим и безотказным свинцом, так что тошно фашистам. А свинец тот добыт вами, дорогие женщины! — И закончил: — За праздник! За вас, товарищи женщины, за победу!
Отчаянно, порывисто захлопали горнячки. Отпив вина и еще не садясь, Андрей Макарычев видел, как чокались стаканами женщины, наливая из графинов, — крякали, морщились, отпускали шутки; были и те, кто вел себя примолкло, кой у кого блестели слезы. Он, чуть косясь, поискал глазами Катю; сидела сумрачной, будто того возбуждения, горячности хватило ненадолго и она выдохлась; на ней — белая кофточка, довоенный жакет, темно-бордовый, в талию, с узкими рукавами: Андрей отчетливо помнил, что увидел этот жакет впервые после свадьбы, — Костин, верно, подарок. Случайно, без причины надела? Или неспроста — символично, как память? Собственно, сам того не ожидая, он, произнося тост, говоря о том, что «гибнут, отдают свои жизни за Родину лучшие люди», вдруг поймал себя на мысли, что говорит для нее, для Кати, и устыдился, осознав эгоистичность и нелепость этого. И свернул тост, «закруглился», именно подумав, что допустил все же бестактность: невольно напомнил о Косте, — не оттого ли эта разом возникшая в Кате перемена?